А тогдашняя его жена неожиданно для него и для себя вдруг
осознала, что самое главное в жизни каждого интеллигентного человека – протест.
Причем она осознала это совершенно всерьез.
Бахрушин представлял себе протест совсем не так, как она, –
например, в виде увязших в треске глушилок передач Би-би-си или “Немецкой
волны” – отстраненные, холодные, правильные голоса, говорившие страшное.
Или, например, разговор в “первом отделе”, ведавшем в
университете, как, впрочем, и везде, “секретностью”.
На четвертом курсе Бахрушина пригласили на разговор и
задавали разные вопросы – как, к примеру, студент Подушкин? Надежен ли, с его,
бахрушинской, точки зрения?
Алексей улыбался идиотской улыбкой и убеждал серьезного
дядьку в тесной петле серого галстука, что студент Подушкин – душа компании,
умница, но вот с успеваемостью у него, конечно… а так вполне… ему бы
успеваемость подтянуть, и отлично… а так очень даже…
За Подушкиным последовал Ватрушкин, а за Вахрушкиным
Лягушкин, и приблизительно на семнадцатой фамилии – отличный студент, душа
компании, и с успеваемостью все хорошо! – Бахрушина вежливо проводили к
железным дверям и с тех пор больше в “первый отдел” не вызывали.
Даже как-то и непонятно было до конца, выразил он таким
образом протест или все-таки нет.
У жены с ее протестом вовсе вышел казус – оставила в
учительской на столе репринтную копию “Красного колеса”, почти слепой оттиск.
Бахрушин, как ни пытался, так и не смог ничего прочесть, только моргал над
папиросной бумагой близорукими глазами.
Дальше все было “по схеме”, как говорили на кафедре
вычислительной математики.
Заседание парткома и комитета комсомола. Валидол директрисе.
Выговор завучу. Кому доверили воспитание будущих строителей коммунизма?!
“Волчий билет” в перспективе. Слезы на диване, вместо ножек у которого
по-прежнему были четвертинки кирпичей. Слезы и горячий шепот в ухо – давай
уедем! Ну, прямо сейчас!
Далеко-далеко! Ну, пожалуйста!
Он никуда не хотел ехать. Он вдруг почувствовал вкус легко
складывающейся карьеры – его везде приглашали, он оказался лучшим
корреспондентом “из молодых”, его все хотели заманить к себе, и именно это было
здорово, а не какие-то там идиотские проблемы с директрисой и подрастающим
поколением!
С “протестом” тогда все обошлось – ее оставили на работе,
объявили выговор по линии комсомола и вместо восьмых дали четвертые классы,
все-таки год был уже не шестьдесят восьмой и даже не семьдесят шестой.
И все пошло, как и шло – тетрадки, диван, шалька на плечах,
теплые боты, четвертинки кирпичей, умные разговоры, репринтная слепая копия
“Архипелага ГУЛАГ”.
Сам бы он ее ни за что не бросил – у него была модель
“идеальной семьи”, точная копия родительской, а у них не принято было
разводиться – какой позор, какая безответственность!
Все вышло гораздо веселее и проще.
Бахрушин приехал домой рано, чтобы собраться в очередную
командировку, и “застукал” свою жену с физруком – все на том же диване. Вернее,
непосредственно дивана он не видел – но две пары башмаков под вешалкой
выглядели красноречиво, и жена за тонкой стенкой хохотала мелким смехом. Из-за
этого смеха все стало Бахрушину абсолютно понятно. Он постоял-постоял,
послушал, морщась от отвращения, потом зачем-то стукнул кулаком в фанерные
перекрытия.
Они издали непристойный пукающий звук.
От этого звука и оттого, что за стенкой сразу испуганно
примолкли и затаились, Бахрушин почувствовал жуткую гадливость и перепугался,
что его вырвет прямо в прихожей, на физруковы ботинки.
Все обошлось – он успокоился на удивление быстро, не
пришлось даже делать ничего трогательно-драматического, напиваться, к примеру,
или вызывать соперника на бой.
Схватку с физруком Бахрушин точно проиграл бы – тот был
больше, тяжелее, смотрел исподлобья, “настоящий мужик”, одним словом, и Алексею
все время казалось, что тот едва удерживает себя, так ему хотелось наподдать
“хлипкому интеллигентишке”!
Много лет после той истории он был неуязвим – то есть
совсем. Были какие-то связи, вроде бы даже продолжительные и прочные, которые в
одночасье обрывались, и он потом не мог вспомнить, почему.
Что-то ведь случалось, но вот что?.. Он никогда не помнил и
считал – это оттого, что он холодный и непригодный к семейной жизни человек.
Так бывает. Кто-то пригоден, а он нет.
Он пригоден для работы – лучше всего.
Он пережил революции, сотрясавшие страну, – одну за другой,
и остался на работе. В какой-то момент, когда было нужно, он ушел на радио и
быстро сделал там карьеру. Голос, низкий и твердый, интонации как будто чуть
ироничные, безупречный русский язык, – барышни во всех конторах, где, не
выключаясь, день и ночь бубнили репродукторы, обмирали, расслышав затаенную
усмешку в этом самом голосе. Письма ему приносили в коричневых мешках, как
картошку, и он немного стыдился этого, словно обманывал кого-то.
На радио он начал политобозревателем, затем стал главным
редактором, потом заместителем директора.
В “Новости” уходил с должности директора.
В “Новостях” работала Ольга, и Бахрушин пропал.
Нет, какое-то время он сопротивлялся – ну, очередной роман,
ну, это займет его еще на какое-то время, а потом так же непонятно и внезапно
оборвется.
Не тут-то было.
У него имелась черта, которую он разглядел в себе еще в
университете и очень ее любил. Он никогда не врал самому себе. Он мог кого
угодно убедить в чем угодно – собственно, именно из-за этого и сложилась вся
его карьера! – но только не себя. Про себя он все знал наверняка.
Месяцев шесть спустя, проводив ее в первый раз в какую-то
долгую командировку, он приехал домой, задумчиво что-то такое налил в стакан и
сел подумать.
Надо было только спросить себя и получить ответ.
Он спросил и получил – ничего хорошего в этом ответе не
оказалось, по крайней мере, для него самого.
Он еще даже не начал провожать ее, но странное неудобство, и
раздражение, и дурацкое чувство брошенности и одиночества уже поселились у него
в голове. Он даже работать не мог как следует.
Он не хотел, чтобы она уезжала, вот что. Так не хотел, что
даже зубы у него стискивались, как будто сами по себе, когда он думал о том,
что она уедет.
Хорошо, хоть догадался не сказать ей об этом – она пришла бы
в изумление и что-нибудь ответила бы ему эдакое, ироничное. Как бы он остался
потом наедине с ее иронией?!
Вот вам и одинокий мустанг в закатной прерии. Вот вам и
гордая мужская независимость. Вот вам и прививка от семейной жизни – как там
физруковы ботинки?!
