— А мужчины, — продолжала графиня, чуть запинаясь, — имеют ли они какое-нибудь отношение к тому, что ты уже не девственна?
— Ни в коем случае; ни один мужчина не видел меня обнаженной, ни один не дотрагивался до того, до чего сейчас дотрагиваюсь я.
— Ах, — воскликнула Одетта, — именно это я и хотела узнать!
И она набросилась на Флоранс, отодвинув ее палец и горячо прильнув к пылающей вагине, которую природа сотворила средоточием наслаждения.
Флоранс вскрикнула; возможно, она ощутила несколько болезненный укус ласкающих ее зубов; однако их тотчас сменил язык Одетты, и этот опытный язык тотчас же убедился в том, что Флоранс не лгала и что если она и не девственна, то уж нетронутой осталась настолько, насколько это возможно.
Флоранс же быстро сделала два открытия, первое: куда слаще ощущать себя добычей ненасытного рта, всесторонне вооруженного, чтобы разнообразить наслаждение, — нежно посасывающие губы, жалящие зубы, щекочущий язык, — нежели испытывать возбуждение просто от атакующего тебя пальца, сколь бы ласков и проворен он ни был; и второе: какая пропасть отделяет россиянку Денизу от парижанки Одетты.
Острота наслаждения вылилась у нее в пронзительный крик, со стороны могло показаться, что она стонет от боли; когда же графиня от поцелуев снизу перешла к ее рту, Фло-ранс чуть было не потеряла сознание.
— Ах, теперь моя очередь, — произнесла она слабеющим голосом.
Соскользнув в изножье кровати, она приняла позу раненого гладиатора. Графиня заняла ее место на кровати и ужом скользнула к голове Флоранс, все еще поникшей под бременем наслаждения.
— Да не поднять мне никогда головы, — прошептала она, — если хоть один мужчина видел и слышал то, что сейчас слышала ты!
В этот миг рыжий пушок графини, приблизившись, коснулся волос Флоранс.
Прекрасная актриса вздрогнула, крылья ее носа напряглись, она подняла голову, открыла глаза, и рот ее очутился напротив огненного букета, который она так страстно возжелала с первого взгляда.
Теперь, когда первые страсти немного улеглись, расслабленная, но не утомленная Флоранс могла не торопясь отдаться сладострастию; она наградила благоухающие кустики нежным поцелуем и затем раздвинула их, чтобы взглядом, а не только прикосновением оценить сокровища любви, что уступила ей графиня.
У графини никогда не было детей, так что и губы ее, и влагалище сохранили безукоризненную свежесть и тот очаровательный бледно-розовый оттенок, который называют цветом «бедра нимфы». Флоранс раздвинула большие срамные губы, и тут ее внимание привлекла стоящая рядом корзинка с виноградом, персиками и бананами; взяв самый миниатюрный и самый яркий персик, она вставила его в малые срамные губы, наполовину прикрыв его большими губами.
— Что ты там творишь? — поинтересовалась Одетта.
— Позволь мне побыть садовницей и сделать тебе прививку. Ты не представляешь, как хорош персик в таком обрамлении; будь я живописцем, я изобразила бы этот плод, но не ради него самого, а ради оправы.
— Только бархатистая эта кожица, воспетая поэтами, сравнивавшими ее с женскими щечками, колется точно иголками.
— Обожди немного, — промолвила Флоранс. Серебряным ножом она очистила кожицу персика, которая — подобно тому сложенному вдвое лепестку розы, что всю ночь мешал уснуть изнеженному сибариту, — раздражала необычайно чувствительную слизистую оболочку графини, разрезала персик пополам, извлекла косточку и снова поместила в оправу.
— Совсем другое дело, — отозвалась Одетта, — приятно, прохладно. С ума сойти можно!
— О, если б ты еще могла видеть!.. Половинка персика словно вросла в тебя, возвращая утраченную невинность. О, как я жажду отведать тебя, останови мои алчущие зубы, когда они станут рвать тебя на части.
Продолжая вдавливать половинку персика в большие губы, она прильнула ртом к розовой впадинке, образовавшейся на месте косточки, языком и зубами принялась углублять и опустошать углубление, смакуя нежный вкус; тем временем Одетта, распаленная движением персика, с невыразимым наслаждением ощущала приближение разрушительного орудия, готового смести любые преграды на своем пути.
В конце концов препятствие целиком устранено, и теперь ничто не в силах противостоять тарану, пробившему передовые оборонительные сооружения и рвущемуся в цитадель.
И вот уже ворота цитадели распахнуты настежь и, казалось, с радостью готовы приютить врага, распахнуты так широко, что Флоранс, чувствуя свое бессилие и ни на миг не прекращая действовать, вновь обратила взгляд на корзинку с фруктами, протянула руку, достала самый красивый банан, очистила его от кожуры и, зажав один его конец между зубов, неожиданно втолкнула другой конец до дна вагины ничего не подозревающей Одетты, проделывая им поступательные движения, сродни тем, которые производит любовник предметом несколько иного свойства.
Одетта вскрикнула от удивления и восторга:
— О, ты рискуешь превратиться в мужчину!… Берегись!… Ведь сейчас я возненавижу тебя… О!.. О!.. Уже ненавижу… О! Как же с тобой хорошо… как я тебя люблю… О!.. О!..
И графиня, в свою очередь, впала в беспамятство.
Флоранс улеглась на пол у изножья кровати, пытаясь испытать на себе доблесть этого волшебного фрукта, однако стершийся на добрую треть банан, едва пройдя через устье влагалища, уперся в девственную плеву, не в силах ни прорвать препятствие, ни миновать его.
— Ах, не лишать же мне себя удовольствия! — вскричала она.
И, отбросив подальше беспомощный банан, она уложила едва переводящую дух графиню вдоль кровати, села на нее верхом, прильнула раздвинутыми ляжками к ее рту и, чтобы наслаждение стало взаимным, сама приникла губами к разведенным бедрам Одетты.
Подобно ужам, сплетенным любовной страстью в майский день, два тела слились в единое целое, груди распластались на животах, бедра сомкнулись вокруг голов, руки, точно узлом, сдавили ягодицы; на несколько минут слова уступили место приглушенным вздохам, сипению блаженства, хрипам наслаждения, стонам сладострастия; внезапно все стихло, руки безвольно расслабились, кольцо бедер разомкнулось, уста зашептали имя подруги — и последнее содрогание настигло обеих одновременно.
На этот раз покой воцарился надолго. Они лежали, точно два атлета, то ли павшие, то ли уснувшие; наконец, с уст их сорвались заветные слова, из тех, что сопровождают конец и начало, великие утехи и великие страдания:
— Боже мой!
Они медленно приходили в себя.
Чуть позже, обнявшись — задыхающиеся, растерзанные, с затуманенными глазами, — они соскользнули с кровати и нетвердой походкой перешли с нее на длинную и широкую козетку.
— Ах, моя прекрасная Флоранс, сколько радости ты мне доставила! — произнесла Одетта. — Кто навел тебя на мысль отведать там персик?
— Сама природа; фрукты не обязательно должны быть съедены там, где они растут. А тебя раньше никогда так не ласкали?
