Не это вызвало жгучие слезы на глаза Марион, не это заставило ее без чувств упасть на землю. И слезы и обморок вызваны были не состраданием к узнику Генри Голтсперу, а горечью обманутой любви, отравленной ревностью. Причиной всему были цветы, которые Марион увидела на шляпе Черного Всадника.
Подумать только, он носит их – и даже в такую минуту! В минуту бедствия, как будто для того, чтобы показать, как они для него священны!
От этой мысли Марион и лишилась чувств.
Она скоро пришла в себя, но мир в ее душе был нарушен. Весь день она провела в мучительном волнении. Горькие мысли сменялись одна другой. Любовь, ревность, сочувствие, негодование боролись в ее душе.
Но вот наступила ночь, и злоба и ревность отступили, благородные чувства одержали верх. Любовь и сострадание победили! То, что задумала совершить Марион, свидетельствовало не только о силе ее любви, но и об ее благородной самоотверженности.
Если бы Голтспер увидел ее сейчас и если бы он догадался о том, что она задумала, как стыдно ему стало бы за те обвинения и упреки, которым он, в горьком отчаянии, позволил сорваться со своих уст!
Глава XLIII. ПОСЕЩЕНИЕ УЗНИКА
Может показаться странным, что у двух совершенно разных людей возникла одновременно одна и та же мысль. Но сведущие психологи не удивились бы такому совпадению. Одинаковые обстоятельства приводят к одинаковым результатам как в умственном, так и в вещественном мире. Подобное совпадение мы видим на примере Марион Уэд и Элизабет Дэнси, когда знатная леди и бедная простолюдинка воодушевились одной и той же мыслью.
Они любили одного и того же человека – Генри Голтспера, томившегося в тюрьме, и обе думали, как бы его освободить; если что и могло бы показаться странным, так это то, что план, придуманный ими, в точности совпадал.
Бархатный плащ с капюшоном, в который, выходя из дому, закуталась Марион Уэд, служил той же цели, что и грубый плащ дочери лесника.
Обе, руководясь одним и тем же побуждением, выбрали для осуществления своего смелого замысла самое безопасное время – полночь.
Это был не случайный выбор. Днем они разузнали все, что касалось узника. Верная служанка Марион, давняя знакомая Уайтерса, сообщила ей, что он будет в карауле у тюрьмы от двенадцати до двух часов ночи. Кроме того, она рассказала ей, каков этот Уайтерс, что он собой представляет, и Марион из ее рассказа убедилась, что его нетрудно подкупить.
Час, выбранный обеими, имел еще то преимущество, что все обитатели усадьбы в это время обычно уже спали и, следовательно, было меньше риска попасться с этим небезопасным делом.
Дочь лесника опередила Марион Уэд на каких-нибудь десять минут, и это было чистой случайностью.
Бет Дэнси уже вошла в калитку, когда Марион Уэд тихонько выскользнула из комнаты и, пройдя по темному коридору, стала осторожно спускаться по парадной лестнице.
Голтспер в своей темнице услышал, как башенные часы медленно и гулко прозвонили двенадцать ударов – полночь!
– Хотел бы я, чтобы это был полдень! – промолвил он, когда они отзвонили. – Если правда, что я слышал сегодня утром, то завтра в это время я буду уже далеко отсюда. Итак, меня ждет Тауэр. А потом – увы! – может быть, плаха! Что мне страшиться этого слова? Не лучше ли смотреть правде в лицо? Я знаю, мстительность этой низкой женщины, преследовавшей меня всю жизнь за то, что я не ответил на ее чувства, не удовлетворится ничем, кроме моей головы. Я узнаю ее руку в этом постскриптуме в королевской депеше; во всяком случае, если он и написан не ею, – она продиктовала его... Поскорей бы уж настал час отъезда! Даже в стенах Тауэра мне будет не так тяжко, как здесь, когда по одну сторону – ад, а по другую – рай. Я могу только мечтать о рае, в котором существует Марион. Как я люблю ее! И она так близко от меня, дышит со мной одним и тем же воздухом, но – увы! – даже и не помнит о моем существовании! А может быть... Что это? Шаги снаружи? Часовой с кем-то говорит... Женский голос!.. Наверно, какая-нибудь служанка прокралась сюда поболтать с часовым... Поздно, пожалуй, для болтовни. Но, может быть, она нарочно выбрала такой час? Как я завидую и этой девушке и ее возлюбленному-солдату, что им так легко видеться! Мне завидно, с какой легкостью у них начинаются и обрываются эти случайные связи! И никаких мучений! Завтра он может уехать, а послезавтра она будет так же весела, как всегда. Как не похоже это на то, что чувствую я! Ни разлука, ни ужасы Тауэра не изменят моего чувства. Если им суждено умереть, то только со мной – под топором палача!.. Они шепчутся у самой моей двери... Если приложить ухо к замочной скважине, может быть, я что-нибудь и услышу... А зачем мне слушать их жалкие сердечные тайны?.. А если я смогу услышать что-нибудь о себе или о ней? Пожалуй, стоит прислушаться.
Узник поднялся на ноги, но тут же, едва не упав, снова опустился на скамью.
– Ах, черт возьми! – вырвалось у него. – Я и забыл, что у меня ноги связаны. Пожалуй, то, что я могу услышать, не стоит таких усилий. Пусть себе секретничают, какое мне до них дело!
И он спокойно остался сидеть, но время от времени невольно поворачивал голову и настороженно прислушивался.
Он услышал шаги у самой двери; голоса теперь были слышны совсем отчетливо.
«Так и есть! – подумал Голтспер, прислушиваясь. – Нежная парочка! Он пристает, чтобы она его поцеловала... Что это? Как будто ключ поворачивается в замке... Может ли это быть? Они идут сюда?»
Замок щелкнул, послышался звук отодвигаемого засова, и дверь тихо приоткрылась. В тусклом свете фонаря Голтспер смутно различил две фигуры: одна из них, несомненно, была женская.
Мужчина шел впереди – это был караульный. Он просунул голову в комнату, но остался стоять в дверях.
– Вы спите, мастер? – спросил он громким шепотом, но отнюдь не грубо.
– Нет, – ответил узник таким же осторожным шепотом.
– Так вот, тут барышня желает с вами поговорить... А как я думаю, вам не очень удобно разговаривать с ней в темноте, я уж тут поставлю свой фонарь. Только вы, пожалуйста, не задерживайте ее, а то как бы мне не влетело за это...
И, тотчас же повернувшись, солдат пошел за фонарем, а женщина, проскользнув мимо него, вошла в кладовую.
Слово «барышня» повергло Генри Голтспера в радостное смятение. Значит, он ошибся, думая, что эта полночная гостья – служанка из усадьбы. Может быть, это ее хозяйка?
В тусклом свете он видел женскую фигуру, плотно закутанную в плащ с капюшоном. Под этим плащом трудно было отличить крестьянку от королевы. Фигура была высокая, статная. Такая же, как у Марион Уэд!
Пылкое воображение Голтспера недолго обманывало его. Рука часового протянулась в открытую дверь и поставила на скамью фонарь. Свет упал на фигуру гостьи, осветив красный плащ и смуглое цыганское лицо с темными сверкающими глазами, – это было красивое лицо, но оно ничем не напоминало ангельское личико Марион Уэд.
