– Ширшиблев! – заорал кто-то на улице. – Где тебя черт носит?
– Дороги, товарищ лейтенант… Танками все разбито, еле тащился.
– Дороги у него… У всех дороги! – плащ-палатка, навешенная на дверь распахнулась, впустив холодный воздух:
– Эй, партизаны, подъем!
Дольше всех будили девчонок. Просыпаться они никак не желали.
Встали только после угрозы Ежова облить их водой.
Метрах в трехстах от землянки их ждала полуторка, заляпанная грязью по крышу с двумя бойцами в кузове. Возле машины стоял какой-то старший лейтенант и ругался на бойцов:
– Да будьте вы людьми! У меня раненых пол-батальона, машин нет, хотя б троих в полк заберите.
– Не положено… – лениво процедил один боец. – Велено только окруженцев вывезти…
– А… комбат… тут уже?
– Да уговариваю этих храпоидолов раненых забрать. А они ни в какую. Приказ, говорят, долдоны, твою мать…
– Эй! бойцы, у партизан тоже двое раненых, – крикнул Костяев.
– Велено всех забирать. Тащите…
Таругина притащили в бессознательном состоянии. Валера допрыгал сам на костыле.
– Осколок у него между лопаткой и ребрами застрял. Операцию надо делать, – буркнул сердитый Валера, когда танкиста осторожно грузили в кузов. – Так и так в тыл…
– Сам-то как?
– Жив, чего мне.
В кузов заглянул водитель со смешной фамилией Ширшиблев:
– Раненых в дороге держите. Растрясет к фигам…
Под Таругина сгребли все солому, которая была в кузове. Сами устроились на мешках, шинелях и телогрейках.
Дорога и впрямь была ужасная. Машина на каждой ухабине накренялась так, что казалось еще чуть-чуть и все вывалятся в грязь. В паре мест пришлось вылезти и толкнуть засевший по средину колес грузовик. И потому девять километров до штаба полка они добирались аж целый час.
Зато по прибытии их сразу же накормили горячим кулешом и разместили в каком-то сарае с сеном. Правда, заставили почему-то сдать оружие. И поставили часового у дверей. А раненых Валерку и Олега унесли в полковой госпиталь.
Самое удивительное, что дали выспаться. Подняли, когда солнце уже стояло в зените.
Дверь открылась и часовой сказал:
– Которые тут из плена бежали?
Встал политрук Долгих.
– За мной…
– А куда меня?
– Узнаешь…
Его привели в большой деревенский дом, в светлую, совсем недавно побеленную комнату. Из мебели был только стол и два табурета. За столом сидел рослый старлей НКВД.
– Проходите, гражданин предатель!
– Почему это я предатель? – возмутился Долгих.
– А кто вы? – флегматично разглядывал ногти старлей.
– Младший политрук Долгих Дмитрий!
– Да что ты говоришь! – удивился энкаведешник. – Политрук, да еще и младший!
– Ну да… Между прочим, бежал из плена, оружие раздобыл, с боем через линию фронта перешел!
– Молодец… – протянул старлей. – Ай, молодец! Надо тебе медаль дать. А где твои документы, младший политрук? А то оформлять наградной лист не с руки без документов-то…
Долгих сник:
– Потерял я… В лесу. Не помню где…
– Ах, потерял… И знаки различия потерял, да?
– Я это…
– Что это? Немцы расстреливают всех комиссаров и политруков. Это ты знаешь. Вот и сорвал с себя знаки и документы разорвал и выбросил. Так?
– Страшно было, товарищ старший лейтенант…
– Гражданин.
– Что?
– Гражданин старший лейтенант.
– Простите, гражданин старший лейтенант… – почти шепотом ответил Долгих.
– А, может быть, ты немцам сдался сам? Перешел на сторону врага, а они тебя подучили и к нам с заданием?
– Что, вы, гражданин…
– Какое задание? – рявкнул на него старлей. – Быстро! Имена, явки, пароли!
Долгих сглотнул слюну, вдруг ставшую тягучей…
– Я не предатель, я трус, но не предатель. Я сам бежал, когда партизаны напали…
– Из трусов, гражданин Долгих, и получаются предатели. Но я тебе почему-то верю. Вечером трибунал твое дело рассмотрит и – по законам военного времени…
– Что? – помертвел Долгих.
– Расстрел, что ж еще-то… Впрочем, если сдашь мне немецкую агентуру – будешь жить.
– Нету никакой агентуры, тов… гражданин старший лейтенант. Честное слово, нету! Сталиным клянусь!
– Ишь ты… Сталина он вспомнил. А когда в плен драпал, вспоминал его? Или трясущимися руками звезду с рукава сдирал?
– Ничего я не сдирал. Меня под Ватолино немцы, разведка их утащила, я боевое охранение проверял. А обмундирование свое я в землянке оставил, чтоб не испачкать. Старое одел. Обычное. Красноармейскую форму…
– Проверим. Какая часть, ты говорил, я записать не успел?
– Я не говорил…
– Так говори.
– Двадцатая стрелковая бригада Третьей ударной армии…
– Проверим. Эй! Как тебя… Сердюк! Уведи арестованного и посади в отдельный погреб. До вечера. А там посмотрим. И следующего из пленных веди.
– Товарищ старший лейтенант. А пленные закончились.
– В смысле закончились?
– Ну есть один, но тяжело раненый…
– С ним потом. А что остальные?
– А остальные партизаны из местных.
– Тогда веди командира.
– Есть!
– Стоять! Этого… Долгих… Раздень догола. И всю одежду принеси сюда. Смотреть будем.
– И исподнее что ли?
– И его тоже. Дай ему… Шинельку какую-нибудь. На время… И веди командира партизанского!
Пока допрашивали политрука, в сарае шло бурное обсуждение. Обговаривали план, который родился позапрошлой ночью у Леонидыча.
Девчонки оставались сами собой, только не трындели, что, мол, из будущего. Инвалидности еще не хватало… Подруги, приехали Кирьяна Васильевича навестить в июне сорок первого. Потом так выбраться и не смогли. А Рита деду внучкой будет. Все документы сгорели в избе, когда каратели деревни жгли.
Вот с мужиками сложнее… Пойди, объясни – почему здоровые парни призывного возраста и не в армии?
Решили так… Все трое из того же Демянска. Леонидыча вообще не призывали с его-то возрастом… А Ежа и Вини не успели.
– Ага, не успели… Нам с Лехой, между прочим, по двадцать два. Мы перед войной должны отслужить были…
