Когда температура упала, он снова потерял признаки жизни, и Анжелике показалось, что он умер.
Она не могла понять и мучилась от мысли, что если это действительно отец д'Оржеваль, то как индейцы могли привезти его в таком состоянии тела и духа.
Болезнь, которая терзала его, была еще страшнее, чем физическая боль. Она хотела бы стереть следы его мучений, сделать его тем, кем он был раньше, — великим, неустрашимым и непогрешимым отцом д'Оржеваль, который вел в бой своих людей под расшитым знаменем, который склонялся перед алтарем, молился, ненавидел женщину, потому что встречал лишь недостойных грешниц и считал их посланницами зла. Но он страдал от предательства друзей, который знал все, вел тысячу интриг и готовил зеленые ароматные свечи с воском и ягодным отваром.
Однажды утром, когда она причесывала детей и рассказывала им истории, она почувствовала, что он смотрит на нее, и, повернувшись к нему, она встретилась с ним глазами. У него было странное выражение лица.
Ей показалось, что он вновь смотрит на нее насмешливо, и она не могла бы объяснить, что означает этот взгляд, но он снова возродил ее подозрения. Тот, кто лежал в кровати, был обманщиком, наверное, следопытом, изгнанником, пьяницей, который, чтобы спастись, украл распятие погибшего отца д'Оржеваля. Он смотрел на нее с сардонической усмешкой, и это было очень неприятно. Она не удержалась и бросила:
— Кто вы такой?
Услышав внезапный вопрос, он изменил выражение лица и выказал беспокойство:
— Я вам уже сказал. Я Оржеваль из Армии Господней.
— Нет! Вы не отец д'Оржеваль. Он был человеком вне всякого упрека. А вы!.. Вы достойны презрения. Вы украли его распятие, вы присвоили его имя, все… Вы — не он. Я это чувствую.
Она подошла к кровати и долго всматривалась в это странное лицо.
— Кто вы? Вы не священник, не святой мученик. Я разоблачу вас.
Она села на кровать, не сводя с него глаз. Она решила расставить ловушки и загнать его туда.
— Расскажите мне о вашей молочной сестре, — сказала она настойчиво.
Он показался ей обеспокоенным, словно ребенок, который боится неправильно ответить.
Она настаивала.
— Кто ваша молочная сестра… Ее имя начинается на А, как имя Дьяволицы… Разве вы могли бы забыть это адское создание? Амбруазину?
Он побледнел. Его взгляд потух, он отвернулся. Затем он ответил, запинаясь:
— Она… Она не моя молочная сестра… Она молочная сестра Залиля.
Он снова улыбнулся с непонятной иронией и продолжал:
— Однако, мать Залиля была и моей кормилицей до него. Старший брат Залиля, которого она кормила одновременно со мной, мой настоящий молочный брат, имел искривленные ступни… Я помню, что, лежа рядом со мной, он захотел меня убить. Потом мне рассказали, что я сам убил его, задушил в нашей общей колыбели.
Анжелика вздрогнула и вспомнила о словах Амбруазины, которые она любила повторять: «Мы — трое проклятых детей с гор Дофинэ».
Возвратившись к реальности, она живо возразила:
— Глупости! Вас убедили в этой байке, чтобы причинить вам зло. С самого детства вас окружали недостойные и жестокие женщины. С одной из этих милочек я сама столкнулась, с Амбруазиной. Но я совершенно не верю, что вы похожи на них.
— Смотрите-ка, как пылко вы меня защищаете… Но, может быть, вы правы. Чем необычнее рождение, тем суровее судьба.
— У вас были трудные цели и не без причин…
— Может быть, вы скажете яснее?
— Я плохо вас знаю. Точнее, я совсем вас не знаю. О вас ходит молва как о миссионере, воине, победителе, завоевателе новых стран во имя Господне и на благо королевства. Одухотворенный священник, несущий спасение душам, это — вы? Или это — лишь один из образов, подходящий для данного момента? Не примкнули ли вы к иезуитам, чтоб встать на ваш собственный путь?
— Который привел бы меня куда?
— Туда, где вы оказались в настоящий момент.
Он возразил.
— Нет, я не могу согласиться. Я не могу принять эту мысль, что столько ошибок и страхов, столько мерзостей составили мой путь, предопределенный Богом… Ваши рассуждения заражены ересью. Вы приближаетесь к Лютеру, который говорил: Греши, но греши сильно!..
— О! Не утомляйте меня, прошу вас! Я не в состоянии рассуждать о теологии. Догмы! Буква закона! Армии сражаются. Я просто хочу сказать, что нужно посмотреть другими глазами на вашу жизнь… под другим углом зрения… И хватит вам заниматься тем, что сказали Лютер, Кальвин и Святой Томас… Ибо никто не может определить, что есть грех, а что не есть грех.
Она говорила, не думая. Это был просто обмен словами, словно два сверкающих клинка скрещивались в ходе стычки.
Последние слова заставили его вздрогнуть, и она увидела, что в его глазах зажглись опасные огоньки, она не обратила на них внимания.
— Да! Да! Это так и есть, хоть вы и иезуит до мозга костей! И вам не удастся меня переубедить! Хватит разговаривать на такие мрачные темы.
Он лежал без движения какое-то время, закрыв глаза. Она спросила себя, не находится ли он снова в состоянии комы из-за ее противоречивых слов. Она пожалела, что была с ним слишком груба и недостаточно хорошо заботилась о его здоровье. Но когда она встала, чтобы дать ему отдохнуть, он взял ее руку, поднес к губам и прошептал:
— Будьте благословенны!
Далее наступил период спокойствия, не лишенного живости. Так под слоем золы тлеют угли, в любой момент готовые разгореться ярким пламенем.
Все было покрыто слоем снега.
И Анжелика потеряла счет времени, худо-бедно различая ночи, когда ей приходилось вставать и поддерживать огонь, и дневные хлопоты, которые она выполняла медленно. Приготовить еду, вымыть и причесать детей, сменить повязки раненому, накормить. День, почти такой же темный, как ночь, был короток. И она с удовольствием скользила под покрывала. Позже ей надо будет встать, чтобы еще раз накормить всех, затем она проходила за свою занавеску, чтобы прибраться и сделать прическу. Но сидя, она быстро уставала. Она снова ложилась в теплую кровать и погружалась в забытье.
Эта зима сделал их похожими на путников, оказавшихся на одном плоту, которые плывут по реке ночи и зимы в сторону весны.
Она проращивала зернышки риса и давала их детям, чтобы избежать цинги. Она давала их также и священнику, но он отказывался:
— Это для детей. Я — лишний рот. Почему вы спасли меня?.. Почему вы не съели меня?..
Все изменилось.
Часто она просыпалась по ночам и с удивлением замечала, что не испытывает прежней тревоги. Тогда она прижимала к себе детей и наслаждалась спокойствием.
Отблески тлеющих углей наполняли комнату розоватым свечением. Присутствие мужчины перестало волновать ее, потому что она больше не ощущала в нем врага и знала, что он не умрет. Ее мучило раньше сознание того, что ко всем ее бедам прибавились ее страдания. Теперь она расценила бы кончину священника, как начало их гибели. Она поняла, что не хочет его смерти, потому что дорожит им. В молчании ночи она прислушивалась к его стонам: «Пить… Пить… Пусть она замолчит!..» И она успокаивала его тихими спокойными словами, с чувством сопричастности, которое объединяет слепых или потерпевших кораблекрушение, выживших и оставшихся на поверхности моря.
