Мок решил, что сегодня вечером он отправляется в Цоппот. Решение это он принял после визита к Винклеру. Звонок Крауса вырвал его из послеобеденной дремоты. Гестаповец негромко напомнил Моку о его зависимости от тайной полиции и потребовал предоставить письменный рапорт о работе Анвальдта на абвер. Мок совершенно спокойно отказал ему. Он объявил, что ему положен отпуск и потому сегодня вечером он выезжает в Цоппот.
— А как же ваша приятельница?
— Ну что такое приятельницы… Сегодня они есть, а завтра их нету. Да вы сами знаете, как это бывает…
— Не знаю!!!
Бреслау, того же 8 июля 1934 года, три часа дня
Ганс Гофман был тайным агентом полиции с незапамятных времен. Он служил кайзеру Вильгельму, служил полиции Веймарской республики, а теперь — гестапо. Главной причиной его профессиональных успехов была располагающая внешность: худощавый, небольшие усики, старательно зачесанные редкие волосы, медовые, добрые, улыбчивые глаза. Ну кто бы мог предположить, что этот симпатичный пожилой господин является одним из самых высоко ценимых полицейских шпиков?
Разумеется, этого не подозревали и Анвальдт с Маасом, которые, прямо сказать, не замечали сидящего на соседней скамейке чистенького старичка. А уж доктор Маас вообще не принимал во внимание других людей, когда громко разглагольствовал, раздражая Анвальдта даже не столько пискливым голосом, сколько не слишком благопристойным содержанием своих речей, трактующих главным образом о женском теле и связанных с ним наслаждениях.
— Нет, вы только посмотрите, дорогой Герберт (надеюсь, я могу так называть вас?), — Маас причмокнул, глядя на юную стройную блондинку, прогуливающуюся с пожилой дамой, — как соблазнительно тонкая ткань платья льнет к бедрам этой девушки. На ней, должно быть, нет комбинации…
Анвальдта начали даже забавлять старания его собеседника представить себя этаким сатиром. Он взял Мааса под руку, и они пошли вверх по дорожке на Либихсхое. Над ними вырастала башня, увенчанная изваянием крылатой римской богини победы. Высоко взлетающие струи фонтанов чуточку увлажняли воздух. На псевдобарочных террасах было полно людей. Невысокий старичок шел следом за ними, покуривая сигарету в янтарном мундштуке.
— Скажите, любезнейший доктор, — Анвальдт тоже позволил себе некоторую фамильярность, — а правда ли, что летом женщины становятся назойливыми?
— А откуда вы это знаете?
— Из Гесиода. Я хотел проверить у специалиста мнение, которому уже двадцать семь веков. Поэт утверждает, что летом «machlotatai de gynaikes, aphaurotatoi de toi andres»
[23]
— процитировал Анвальдт по-гречески фрагмент «Трудов и дней».
Маас не обратил внимания на иронический тон Анвальдта. Его заинтересовало, откуда полицейский знает древнегреческий.
— Да просто в гимназии у меня был прекрасный учитель древних языков, — объяснил Анвальдт.
После этого короткого антракта Маас вернулся к тому, что интересовало его более всего:
— Вот вы сказали: в гимназии… А известно ли вам, дорогой Герберт, что нынешние гимназистки весьма и весьма сведущи? Недавно в Кёнигсберге я провел несколько упоительных часов с одной гимназисточкой. Вы читали «Камасутру», знаете, что означает «глотать плод манго»? Так вот, представьте себе, эта с виду невинная девочка сумела принудить моего скакуна к повиновению в тот самый момент, когда он чуть было не вырвался из-под контроля. Нет, я не зря давал ей частные уроки санскрита…
Анвальдта страшно взбесило упоминание о развратной гимназистке. Он снял пиджак и расстегнул воротничок. И еще его терзала мысль о кружках пенистого пива — о легком шуме после первой, о головокружении после второй, о том, как подрагивает язык после третьей, о ясной голове после четвертой и об эйфорическом состоянии после пятой… Он взглянул на кучерявого брюнетика с жидкой бороденкой и не слишком вежливо прервал его токование:
— Доктор Маас, послушайте, пожалуйста, эту пластинку. Патефон вам дадут на время в лаборатории полиции. Если у вас будут проблемы с переводом, прошу связаться со мной. Профессор Андре и некий Герман Винклер всегда помогут вам. Записанные тексты, вероятней всего, были произнесены на древнееврейском языке.
— Не знаю, интересно ли вам знать, — Маас с обидой посмотрел на Анвальдта, — но совсем недавно вышло третье издание грамматики древнееврейского языка, написанной мною. С этим языком я вполне справляюсь, и разные мошенники вроде Андре мне не нужны. Винклера же я не знаю, и знакомиться с ним у меня нет ни Малейшей охоты. — Он резко повернулся и спрятал пластинку под пиджак. — Честь имею откланяться. Прошу прийти ко мне завтра, после того как я закончу с переводом. Думаю, — добавил он обиженным тоном, — я справлюсь.
Анвальдт оставил без внимания брюзжание Мааса. Он судорожно пытался вспомнить, что в словах семитолога насторожило его и заставило подумать, а надо будет задать ему вопрос на этот счет. Он нервно прогонял картину кружек пива с шапками шипучей пены и старался не слышать криков детей, носившихся по аллеям. Листья могучих платанов образовывали свод, под которым к коже липла висящая в жарком воздухе пыль. Анвальдт почувствовал, как между лопатками у него ползет струйка пота. Он взглянул на Мааса, явно ожидающего извинений, и хриплым, сухим голосом спросил:
— Доктор Маас, а почему вы назвали профессора Андре мошенником?
Маас мгновенно забыл об обиде и явно оживился:
— Вы способны поверить, что этот кретин открыл несколько новых коптских инскрипций? Он их обработал, а затем на их основе модифицировал коптскую грамматику. Это было бы замечательное открытие, если бы не тот факт, что оное «открытие» он сам трудолюбиво сочинил. Просто ему нужна была тема для работы на получение звания доцента. Я разоблачил эту его фальсификацию в «Семитише форшунген». И знаете, какие я представил аргументы?
— Простите, господин Маас, ко я тороплюсь. В свободную минуту я с удовольствием ознакомлюсь с этой интереснейшей загадкой. Но в любом случае я понимаю, что вы и Андре не являетесь друзьями. Это так?
Вопроса Маас уже не слышал. Его горящий взор был прикован к пышным формам проходившей мимо девушки в гимназической форме. Это не укрылось от внимания старичка, который выдувал из янтарного мундштука окурок сигареты.
Бреслау, того же 8 июля 1934 года, половина четвертого дня
В течение пятнадцати минут Форстнер выпил уже третью большую рюмку шнапса и закусил половинкой горячей сосиски с белой шапкой хрена. Такая доза спиртного слегка успокоила его. Мрачный, он сидел в ложе, отделенной от остального зала бархатным вишневым занавесом, и пытался с помощью алкоголя ослабить давление тисков, в которых примерно час назад Мок зажал его голову. Это было тем более трудно, что на тиски действовали две могучие и ненавистные силы — Эберхард Мок и Эрих Краус. Выходя из своей квартиры на Кайзер-Вильгельм-штрассе, Форстнер слышал, как там надрывается телефон. Он знал, что это звонит Краус, чтобы получить информацию о миссии Анвальдта. Стоя на раскаленном тротуаре на остановке трамваев номер 2 и 17, он думал о своем бессилии, о Моке, Краусе, но прежде всего о бароне фон Кёпперлинге: Форстнер мысленно проклинал дикие оргии в особняке и садах барона, во время которых нагие несовершеннолетние нимфы и кудрявые купидоны приглашали гостей выпить амброзии, а вода в бассейне кипела от голых танцоров и танцорок. Под крылом всемогущего Пёнтека Форстнер чувствовал себя в безопасности, тем паче что его шеф по-прежнему пребывал в неведении относительно личной жизни, склонностей и связей своего ассистента. Впрочем, его не слишком тревожил Мок, хотя от Пёнтека он знал, что после той неуместной реплики барона фон Кёпперлинга криминальсоветник упорно собирает о нем информацию. И уж совсем успокоило Форстнера и лишило всяческой осторожности демонстративное назначение его на должность заместителя главы криминального отдела. Во время «ночи длинных ножей», когда были ликвидированы Хайнес, Пёнтек и вся верхушка бреславльских штурмовиков, Форстнер — формально сотрудник криминального отдела — уцелел, но почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Он оказался в полной зависимости от Мока. Криминальдиректору достаточно было только шепнуть Краусу о склонностях Форстнера, и он отправился бы в небытие следом за своими бывшими покровителями. Как гомосексуалист, он мог рассчитывать на удвоенную жестокость Крауса. Не то на второй, не то на третий день после прибытия в Бреслау новый шеф гестапо объявил, что «если обнаружит у себя какого-нибудь пидора, тот закончит свои дни так же, как Хайнес». Но даже если бы в отношении Форстнера он и не исполнил эту угрозу, то уж всяко лишил бы его своего покровительства. И тогда Мок с громадным наслаждением сожрет его.
