Котенкин и сам понимал, что дольше тянуть неприлично, и
выложил свой основной тезис:
– У меня в Городском бюро регистрации требуют документы
на проверку, а у Бориса Борисовича в делах беспорядок. Вот я и подумал, что у
вас может быть копия договора – ведь, если я не ошибаюсь, вы заключали договор
на покупку этого помещения через наше агентство…
– Ошибаетесь, – лаконично оборвал его хозяин
кабинета, самим своим тоном давая понять, что аудиенция закончена.
Затем он перевел холодные прозрачные глаза на стоявшего за
Мишкиной спиной гуманоида, одним выражением этих глаз одновременно отдавая
приказ проводить гостя до дверей казино, никогда не впускать его впредь, однако
не распускать руки, а кроме того, в будущем лучше думать, кого можно приводить
в кабинет начальника, а кого нельзя.
Гуманоид, несмотря на зачаточное состояние своей психики,
отлично все понял – скорее всего, спинным мозгом, – и аккуратным, но
сильным толчком придал Котенкину достаточное ускорение, чтобы тот
незамедлительно покинул черный кабинет.
В коридоре он еще пару раз подтолкнул посетителя в нужном
направлении и наконец легонько пнул перед самой дверью, так что Мишка вылетел
из казино как пробка из бутылки теплого шампанского.
Проследив за траекторией движения нежелательного посетителя,
гуманоид повернулся к своему младшему товарищу, скрипнул зубами и проговорил, с
холодным бешенством растягивая слова:
– Ты, в на‑атуре, кого пускаешь? Ты здесь на что
поста‑авлен? Чтобы вся‑аких ка‑азлов гонять!
– Да Леха, блин, я же, конкретно, тебя позвал! –
вяло оправдывался привратник.
Леха еще раз для острастки скрипнул зубами и удалился в свое
логово.
Миша Котенкин, слегка прихрамывая после оказанного ему в
казино теплого приема и обиженно косясь на нервно пульсирующую световую
рекламу, дошел до своей «пятерки» и открыл дверцу. При этом ему показалось, что
замок открылся не так, как обычно, а мягче и быстрее, словно его только что
смазали.
Не обратив на это внимания, он сел за руль и включил
зажигание.
Серая «тойота» неторопливо тронулась следом.
Обводный канал был забит транспортом. Пробка тянулась
впереди, насколько хватало глаз, и Котенкин, чтобы не застрять на полдня, решил
объехать пробку, свернув на Измайловский проспект. Светофор должен был вот‑вот
переключиться, и Миша прибавил газу, чтобы успеть проскочить на зеленый.
Вылетев на большой скорости на Измайловский, он вдруг увидел
выезжающую из проходного двора прямо навстречу его «пятерке» тяжелую грузовую
фуру. Михаил изо всех сил вдавил педаль тормоза, но нога провалилась до самого
пола, не встретив сопротивления. Только что отремонтированные тормоза
неожиданно отказали.
С ужасом глядя на неотвратимо приближающийся грузовик,
Михаил бросил взгляд влево, но свернуть было некуда: по рельсам двигался
навстречу трамвай, а рядом с ним стояла молодая мамаша с коляской…
Страшный грохот сшибшихся машин и скрежет рвущегося металла
слились с криками ужаса. Бежевая «пятерка» расплющилась о борт грузовика, как
пустая банка из‑под пива под гусеницей трактора. Невредимый водитель фуры
глядел на разбитый «жигуленок» и длинно, цветисто матерился.
Серая «тойота» остановилась в ста метрах от места аварии.
Человек, сидевший рядом с водителем, достал из кармана мобильный телефон и
доложил:
– Все выполнено. Очень удачно. Врезался в фуру на
Измайловском. Вдребезги.
Через двадцать минут на Измайловский, завывая сиреной и
мигая маячком, вылетела «скорая помощь». С трудом открыв дверцы разбитой
«пятерки», санитары осторожно вынули из нее окровавленное тело.
– Кажется, жив, – сказал один из них усталой
молодой докторше, подбежавшей к носилкам.
Дома я застала полный тарарам: мамуле удалось вытащить Петра
Ильича на какую‑то вечеринку на Ленфильм. Петр Ильич тихо, как все
мужчины в подобной ситуации, сидел на кухне и пил боржоми, мамуля же металась
по квартире, как раненая пантера, круша все на своем пути. Она искала какой‑то
шелковый шарфик, особенно подходивший к вечернему платью. На мой взгляд, шарфик
там вообще не был нужен, о чем я и не преминула сообщить мамуле, не понижая
голоса. На что мамуля покрутила пальцем у виска и шепотом обозвала меня полной
дурой, присовокупив, что шарфик ей просто необходим, так как закроет морщины на
шее.
– Да их и не видно совсем, – удивилась я.
– Это сейчас не видно, – отмахнулась
мамуля, – а там, при большом свете, ой как видно будет! Так что ищи!
Можете себе представить мое удивление, когда треклятый
шарфик нашелся у меня в комнате! Мамуля, не слушая моих клятвенных уверений,
что в жизни я этого шарфика не видела и вообще никогда бы такую дрянь на
надела, вырвала его у меня из рук, красиво драпировала шею и схватила уже с
полки толстенный словарь русского языка, чтобы запустить в меня, но остановила
руку в полете, потому что в дверях комнаты возник Петр Ильич, глядевший на нас
с тихой укоризной. Мамуля мигом присмирела: «Иду, иду, Петруша!» – и вылетела
из комнаты, шурша платьем.
В первый раз в жизни я почувствовала к нашему гостю некоторую
признательность. Они еще долго возились в прихожей, и, когда я вышла, чтобы
запереть за ними дверь, оказалось, что в прихожей, кроме моей сладкой парочки,
толчется еще Ираида. Как‑то незаметно она просочилась.
Прихожая в нашей квартире не то чтобы очень маленькая, но
когда в ней находятся четыре взрослых человека, там не развернешься. Ираида,
снимая пальто, случайно заехала локтем в глаз Петру Ильичу. Он вскрикнул, а она
даже не извинилась. Взглянув на нее повнимательнее, я заметила, что Ираида
находится в крайней степени раздражения. Это наводило на тревожные мысли – как
бы они с мамулей тут в прихожей не разодрались из‑за своего Петеньки.
– Мы уходим, – процедила мамуля, давая понять
Ираиде, что та тут лишняя.
Возмутившись таким хамством, я немедленно стала усиленно
приглашать Ираиду остаться и выпить кофе.
– Миленький такой шарфик, Лена, – машинально
проговорила Ираида, думая о чем‑то своем, – и к цвету лица подходит…
Шарфик был с зеленоватым отливом, и мамуля тут же сделалась
от злости такого же цвета.
– Батик… – прошипела она, – ручная работа… двести
долларов стоит.
Мы с Правдой дружно пожали плечами.
– Лялечка, мы опоздаем! – донесся жалобный голос
Петра Ильича из кабины лифта.
Мамуля окинула нас на прощание уничтожающим взглядом и
наконец удалилась.
– Слушай, Ираида, ну что ты ее злишь? – начала я,
когда в квартире наступила относительная тишина, и кофе уже стоял на
плите. – Ну сама же видишь: у них полное взаимопонимание. Откровенно тебе
скажу – мне этот Петр Ильич не очень‑то нравится, но раз мамуля находит
его интересным – да пускай! Думаю, тебе вряд ли тут что‑то светит… уж
извини за прямоту.
