Было трудно выведать у Черил что-нибудь, потому что теперь, когда ее пристрастие перестало быть тайным, она демонстрировала подчеркнутое равнодушие к тому, что еще он знает и что обо всем этом думает. Она говорила неохотно, чуть не зевая. Попробовала кофе и отодвинула чашку, притворно вздрогнув.
— Папа умер. Ничто другое не могло бы приблизить меня к нему так сильно. Я почувствовала то, что чувствовал он, — думаю, можно сказать так Или это наследственность, может, мне просто это передалось.
— Такое не передается.
— Откуда тебе знать? Ты что, врач?
— Как долго ты этим занимаешься? С тех пор как он умер? — Черил кивнула, сделав некрасивую гримасу, но встревожилась, взяла ложку и стала постукивать ею о блюдце. — Что тебя привлекло?
— Я шла мимо, думала о папе. Никто из вас, казалось, не принял его смерть так близко к сердцу, как я. Даже мама. Ну вот, я шла и думала о нем. Я вспоминала тот вечер, когда мы все возвращались откуда-то с отдыха. Мы плыли на пароме, он играл на автомате и, выигрывая, каждый раз давал мне денег и разрешал попробовать. На пароме народу было немного, вы где-то ужинали, и мы с папой были одни. Ночь, звезды… Не знаю, почему я это помню, ведь вряд ли автоматы стояли на палубе, правда? То, что папа все время выигрывает, казалось волшебством, деньги только и успевали сыпаться. Я вспоминала об этом и… ну, в общем, я вошла и попробовала — а почему нет?
— И ты подсела?
— Я не подсела. Это не наркотик, — на лице Черил впервые появилось оживление: она была возмущена. — Тут один парень только что мне сказал, что я подсела. «Ты наркоманка», — сказал он, будто я колюсь. А я никогда этим не занималась. Никогда не притрагивалась даже. Я даже не курила никогда. Что происходит с людьми, почему они думают, будто ты подсел на что-то, если тебе это просто нравится?
— И поэтому ты воруешь? Ты воруешь, чтобы были деньги на пагубную привычку.
— Мне это нравится, Филипп. Неужели ты не понимаешь? Мне это нравится больше, чем что-либо на свете. Можешь назвать это хобби. Как у Дарена — спорт. Ты же не называешь его наркоманом. Это увлечение, как и должно быть у человека. Люди играют в бильярд, правда? И в гольф, и в карты, и в другие игры, и ты не говоришь, что они подсели.
Филипп спокойно ответил:
— Это совсем не то. Ты не можешь остановиться.
— А я не хочу останавливаться. С чего бы? Со мной все нормально, у меня не будет никаких трудностей, если только деньги будут. Моя проблема в деньгах, а не в автоматах. — Она положила ложку, протянула руку через стол и перевернула тыльной стороной ладони вверх: — Ты говорил, что дашь мне пять фунтов.
Он вынул из кошелька купюру. Это было отвратительно. Филипп не хотел делать из этого церемонию и передавать купюру так быстро, как голодным дают еду, или так как некоторые, дразня собак печеньем, убирают его в последний момент. Но, когда он вынул купюру, совершенно непринужденно, как вынимают деньги, чтобы отдать долг, Черил выхватила ее. Она сделала глубокий вдох и сжала губы. Купюра была крепко зажата в ее руке, она ее не выпускала. Деньги у Черил не задержатся, она не потратит их с умом.
Когда она ушла, затерялась среди автоматов с немыслимыми сверкающими названиями, Филипп вернулся к машине, оставленной в переулке. Было чуть больше половины одиннадцатого и уже темно. Беседа с Черил дала ему новый повод для переживаний. Все его мысли были теперь заняты сестрой, ее отчаянными оправданиями. Она снова пойдет воровать, думал он, она, наверное, ворует прямо сейчас, ее поймают, ее посадят в тюрьму. Внутреннее эго самосохранения подсказывало, что это, возможно, лучшее из всего, что может произойти с Черил. Ее, быть может, вылечат в тюрьме, помогут ей. Но как брат Филипп знал, что так сестра пропадет. Я должен что-то предпринять, думал Филипп, должен.
Он понимал, что нельзя дольше оттягивать возвращение к Сенте. Никаких промедлений. Она уже испугана, уже волнуется, гадая, что с ним стряслось. По пути Филипп стал обдумывать, как сказать Сенте, что они должны разойтись. Если полицейские что-нибудь обнаружили, он будет вынужден остаться с ней, но, как ни странно, им ничего не известно. Должно быть, не явился ни один свидетель, никто не рассказал им о девушке, у которой на одежде были пятна крови, или о девушке в пустом вагоне утром в воскресенье. Все потому, что она никак не связана с Майерсоном, думал Филипп. Убийца и жертва не знакомы — раскрыть такое преступление труднее всего: в таком убийстве невозможно отыскать мотив.
Тогда, значит, я потворствую убийце? Я покрываю преступницу? А что хорошего в том, что убийцу Майерсона отдадут под суд? Это вернет несчастному Майерсону жизнь? Один из доводов в пользу ареста убийцы — не допустить, чтобы он убил кого-нибудь еще. Филипп уже знал, что Сента убивала раньше. Она сказала ему довольно туманно, но ведь сказала… на что использовала первый кинжал.
Дом на Тарзус-стрит покоился в темноте. Ставни на подвальном окне были открыты, но свет внутри не горел. Войдя в коридор, Филипп вспомнил время, когда Сента его избегала, и последующую вспышку горя и отчаяния. Как он мог чувствовать себя так совсем недавно и совершенно иначе — сейчас? Если бы он не солгал об убийстве Джона Крусифера, то, может, Майерсон был бы жив… А солгал он исключительно для того, чтобы вернуть себе человека, которого теперь не желал видеть.
Медленно и тяжело он спускался по лестнице, выключил свет и во мраке вошел в темную комнату. В ней царила абсолютная тишина, но, подойдя ближе к постели, Филипп услышал, как Сента вздохнула во сне. По ее дыханию и глубине сна он понял, что она приняла таблетки Риты. Иначе она проснулась бы, как только он подошел. Он разделся и лег рядом. Казалось, иначе поступить невозможно. Пока не пришел сон, Филипп лежал на постели и изучал бледный изгиб щеки Сенты на коричневой сатиновой подушке. Свет, проникавший в комнату, попадал на пряди серебряных волос, и они мерцали. Сента лежала на своей половине, руки ее были сжаты в кулаки и уперты в подбородок. Какое-то время Филипп лежал на расстоянии от нее, а потом нерешительно, как застенчивый человек, который боится отказа, положил руку на ее талию, прижал к себе и обнял.
Они были в ее комнате, было утро, по-прежнему раннее, восьмой час, но уже совсем светло. Солнце самозабвенно светило на это запустение и ветхость сквозь щели в грязных ставнях. Филипп сварил кофе. В бутылке осталось немного молока, но оно прокисло. Сента завернулась в две шали, одна была повязана вокруг ее талии, другая лежала на плечах. Корни ее волос снова стали рыжими. Она все еще находилась под воздействием снотворного: взгляд плывущий, движения замедленные, но Филипп понимал, что она уже ощущает в нем перемену и удручена этим и напугана. Он сидел на краю постели, она — в изголовье, склонясь на подушки. Затем Сента подползла к нему по сбитому одеялу и робко протянула руку. Филипп хотел отдернуть свою, но не отдернул. Он позволил ее руке лежать в своей, чувствуя, как у него сводит скулы. Он попробовал прокашляться. Голос его звучал так, будто Филипп сильно простужен:
— Сента, ты его убила вторым из двух стеклянных кинжалов?
