Филипп ответил почти грубо:
— Если пьешь много вина, нужно что-нибудь есть. Давай перекусим.
— Ты хочешь сказать, что я слишком много пью?
Первые сигналы, предупреждающие об опасности, были Филиппу уже хорошо знакомы. Он распознавал их довольно быстро и почти научился на них реагировать:
— Нет, конечно, нет. Но, по-моему, ты мало ешь. Я пытаюсь о тебе заботиться, Сента.
— Да, заботься обо мне, Филипп, беспокойся обо мне. — Она резко повернулась и вцепилась ему в плечи, в ее глазах сверкнуло безумие и испуг. — Но есть еще не хочется. Пожалуйста, давай не будем. Я хочу, чтобы ты меня любил.
— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, — сказал он, отставил свой бокал, ее бокал, обнял Сенту и повалил ее на коричневое одеяло.
Той ночью Филипп в очередной раз возвращался домой очень поздно. Он рассчитывал, что они обсудят планы на будущее. Будут ли они жить вместе в той квартире наверху? Подумала ли Сента об этом, как обещала? Назначат ли они свадьбу на следующий год? Может ли она предложить какое-нибудь вариант решения проблем с матерью и, если уж на то пошло, с Черил? Но они почти не разговаривали, а занимались любовью весь вечер. Среди ночи Филипп встал, перекусил и умылся под краном.
Вернувшись в комнату и походя к окну, чтобы открыть его и впустить в пыльную затхлую комнату немного свежего воздуха, он увидел, что Сента сидит в кровати и открывает вторую бутылку вина. Она встретила его объятьями истосковавшейся в долгой разлуке любящей женщины.
Он крепко спал. Он спал как мертвый, как тот, кто измучился, но обрел покой. Будущее с Сентой виделось ему великолепным — чередой дней, проводимых в мечтах о ней, и ночей любви. Время шло, их секс становился все невероятнее, они обожали заниматься любовью. Трудно представить, что бывает еще лучше, но так оно и получалось: недели три назад он кое о чем попросил, и с тех пор их ночи превратились в упоительное чудо. Когда зазвонил будильник, Филипп проснулся и потянулся к Сенте. Но он спал в своей постели, Сенты рядом не было, и ему стало очень тоскливо.
По пути к Оливии Бретт Филипп ругал себя за то, что вообразил, будто увидел у Сенты какие-то признаки невроза. Конечно, это произошло потому, что он был потрясен, узнав, что Джон Крусифер — это Джоли. Бедняжка Сента просто сообщила ему голый факт, он, кстати, и сам к тому времени мог бы догадаться, но был так впечатлен, что выместил на Сенте свою истерику. Психологи, кажется, называют такое проекцией?
В любом случае вряд ли стоило удивляться тому, что Сента поверила, будто он действительно убил Джоли. В конце концов он сам ей это рассказывал. Он ведь признался, пусть сейчас это и выглядит невероятно, что убил старика. Вспомни, говорил он себе, ты ведь поверил на какое-то время в ее ложь об убийстве Арнэма, было же такое. Это, рассудил Филипп, лишь подтверждает его собственную правоту: подобные разговоры вредны, они портят души. Это, несомненно, пагубно воздействует на него, ведь подумал же он, что Сента не в своем уме.
Но Джоли… Филипп поймал себя на мысли, что не хочет верить в то, что в Кенсал-грин убит именно Джоли, не хочет еще и потому, что сказал Сенте, будто несет ответственность за эту смерть. Теперь трудно понять, почему Филипп вообще решился на подобное признание. Если Сента любит его по-настоящему (а в этом сомнений нет), она уяснит себе, что доказательства любви выдумывать нет нужды. Правда, придется подождать, пока она научится смотреть на это именно так, и, может, еще какое-то время принимать на себя удар приступов ее гнева.
Употребив, пусть и про себя, такие слова применительно к Сенте, Филипп почувствовал дурноту: он представил себе эти реакции и ее состояние. Но как их еще описать?
Филипп сказал, что убил Джоли, а значит, он так или иначе причастен к этой смерти. Более того, в какой-то мере он несет за нее ответственность, он становится кем-то вроде соучастника. Он приравнял себя к убийце Джоли. Погруженный в эти тягостные мысли, Филипп поднимался по ступенькам дома Оливии Бретт. Актриса открыла ему сама. Филипп не мог не вспомнить те лестные слова, в которых она, как пересказывал Рой, его описала, и почувствовал себя неловко в ее присутствии.
На работе рассказывали чуть не легенды о женщинах, которые сидят дома одни и прямо-таки ждут случайной встречи с мужчиной, о женщинах, которые приглашают замерщика, или прораба, или монтера в спальню или внезапно появляются перед ним без одежды. С Филиппом никогда не приключалось ничего подобного, но он ведь только начал работать. На Оливии Бретт был халат, белый, с массой оборок, но не просвечивающий. От нее пахло, как от вазы с тропическими фруктами, которую оставили на солнце.
Оливия настаивала на том, чтобы тоже пойти наверх. Филипп пытался прикинуть, как ему себя вести, если он почувствует, что она гладит его шею или проводит пальцем вниз по спине. Но Оливия не касалась его. Филипп совершенно не желал о ней думать; он хотел, чтобы она была чем-то вроде автоответчика и высказывала свои просьбы в нейтральном деловом тоне. Оливия провела его в раскуроченную недавно ванную комнату и стояла сзади, пока он чертил схему электропроводки.
— А, дорогой, — произнесла она, — не знаю, сообщили ли тебе, что я передумала и решила поставить такую душевую, в которой из стен брызжет струями вода.
— Да, мне передали.
— Я показала подруге фотографию в вашем каталоге, и знаешь, что она сказала? Она сказала: это джакузи встал, чтобы пописать.
Филипп был немного шокирован. Но не тем, что она произнесла, а тем, что она вообще это сказала, и сказала ему. Он ничего не ответил, хотя знал, что надо бы засмеяться, якобы оценив шутку. Филипп вынул рулетку и сделал вид, что замеряет что-то в дальнем углу. Обернувшись, он увидел, что Оливия смотрит на него оценивающим взглядом, и не мог не сравнить ее со своей любимой. Узкое сальное лицо с морщинами — и чистая бархатистая кожа Сенты. Пятнистые ложбины между отворотами с английской вышивкой — и белая грудь Сенты. Тогда он довольно весело улыбнулся и сказал:
— Похоже, это все на сегодня. Я вас не побеспокою до того момента, пока электрик не сделает проводку.
— У тебя есть подружка? — спросила Оливия.
Филипп изумился этой прямолинейности и резкости. Он почувствовал, что краснеет. Оливия подошла к нему на шаг ближе.
— Чего ты боишься?
И тут его озарило. Это была награда и компенсация за все те случаи, когда он подыскивал слова и придумывал безупречный ответ, но минимум на десять минут позже, чем надо. Он и сам не знал, как эта реплика пришла ему в голову. Она прилетела к нему на крыльях все проясняющей точности.
— Боюсь, — ответил он, — что с прошлой недели я помолвлен.
С этими словами он прошел мимо хозяйки, вежливо улыбаясь, и не торопясь спустился по лестнице. Мгновенно с ним случился приступ малодушия. Но нет, занятия проституцией для «Розберри Лон», несомненно, выходят за рамки его служебных обязанностей.
— До свидания, — попрощался Филипп, — я закрою за собой, да?
