— А я и не знала, что ты умеешь вязать, — сказала я.
— Мне приходилось, — ответила Свонни голосом миссис Элкинс. — Было время, когда я вязала себе всю одежду. Вот этот свитер, к примеру.
— Какого тебе цвета? И сколько? Шерсть, кажется, продается на вес?
— Сиреневого или розового, приятного пастельного оттенка. И лучше двойную нить для восьмого номера спиц. Это не даст мне скучать по вечерам у телевизора. Мне никогда не нравилось бездельничать.
— Хорошо, я сегодня же куплю тебе розовую или розово-лиловую шерсть, — сказала я. — Сможешь начать работу уже вечером.
Потакать сумасшедшему и соглашаться во всем — вот что советуют людям, имеющим с ними дело. Но это излишний совет, поскольку такова наша естественная реакция, или, по крайней мере, так проще всего. Это нормально. Спорить с ними — что иногда делал Дэниэл в качестве терапии — слишком опасно, поэтому мы отступаем, снова говорим успокоительные слова и, улыбаясь, молча соглашаемся. Лучше потакать сумасшедшей, чем столкнуться с непредсказуемой, но, скорее всего, ужасной реакцией на вопросы, вроде «Почему вы так говорите, так поступаете, так одеваетесь? Кем вы становитесь? Где вы сами?»
Я жила с психотерапевтом и знала его методы. Я знала, что он посоветовал бы, однако поступала иначе. Я даже не спрашивала ее, кем она себя представляет. Свонни превращалась в бабушку из рабочей среды, которая вяжет одежду малышу, и я делала вид, будто это совершенно нормально, даже пыталась изобразить восхищение бесформенной розовой шерстяной путанкой, что висела на спицах, которые она с трудом удерживала в своих артритных руках.
Конечно, еще случались дни, когда она снова становилась Свонни Кьяр. Вязание забрасывалось — куда, хотела бы я знать, с какими мыслями или выводами? — она нормально одевалась, причесывалась и наносила умеренный макияж, однако родинку подрисовывала по-прежнему. Как и положено леди из Хэмпстеда, с правильной речью, в твидовом костюме, шелковых чулках и в туфлях на высоких каблуках, она брала такси до Ковент-Гарден или Кенсинггона, чтобы раздавать автографы в книжных магазинах или обедать со своим агентом. И когда пришло время передачи «Женский час», Сандре не пришлось отменять ее.
Но «другая» сторона брала верх. И эта другая, безымянная, неопределенная личность медленно поглощала Свонни, которую я знала. Периоды, когда она была собой, становились все короче. Не хочу, чтобы создалось впечатление, будто мы бездействовали. С самого начала болезни личный врач Свонни постоянно наблюдал за ней. С тех пор как она обратилась к нему, другими словами, заплатила, он навещал ее каждую неделю.
— Я мог бы договориться, чтобы ее пришел осмотреть психиатр, — сказал он мне. — Но придется объяснить ей, кто это и зачем придет. Это будет означать, что мы открыто дадим ей понять, что у нее проблемы с психикой.
Судя по всему, он тоже принадлежал к тем, кто проповедует потакание.
— Она выглядит вполне счастливой, — заметил он.
Я не была в этом уверена, однако смалодушничала и не сказала ему, что иногда, когда она была собой или «другой», я замечала на ее лице полнейшее отчаяние.
— В ее-то возрасте мы надеемся добиться серьезных улучшений? Нет, она слишком пожилая леди.
И я снова не сказала ему, что ее мать в таком возрасте гуляла пешком по Хэмпстед-Хит, проходя мили, не пропускала ни одного домашнего приема, продавала свою старую одежду, читала Диккенса и вела дневники. Какой смысл говорить это, ведь все люди разные.
— Максимум, что можно для нее сделать, — продолжал врач, — выписать успокоительное.
И Свонни принимала транквилизаторы, хотя всегда отличалась спокойствием. Есть ли другое определение, наиболее подходящее к ее характеру, кроме «спокойная»? Да, она была спокойная, всегда. Подозреваю, что именно ее спокойствие и сдержанность, кротость и уступчивость и привлекали Торбена так же сильно, как божественная скандинавская внешность. Но если человек спокоен, это еще не означает, что он доволен жизнью. Возможно, он только смирился или уступил превратностям судьбы.
Я уже говорила, что никогда не расспрашивала Свонни, кем она себя считала, когда была не в себе. Насколько мне известно, ее никто об этом не спрашивал. Остальные — Сандра, миссис Элкинс, сиделки — избегали ее, когда «другая» личность одерживала верх над Свонни Кьяр. Они заговаривали с ней, когда было необходимо, исполняли свои обязанности. Но было очевидно, что они боялись. Боялись, как люди боятся того, что могут сделать сумасшедшие.
Возможно, их не интересовало, кем она становилась. Каждый из нас боится проявлений безумия, потому что причуды и откровения сумасшедшего показывают нам, что может скрываться в нас самих. Иногда я пугалась также, как все, но мне всегда хотелось понять, что с ней происходит. Еще немного, и я спросила бы — вопрос вертелся на языке. Я себя чувствовала примерно так же, как, наверное, случалось со Свонни, когда она собиралась с духом, чтобы узнать у Асты правду. Но всякий раз я отступала. И возможно, она никогда не сказала бы мне, а схитрила, выдумала бы имя и личность старой женщины, которая в домашних тапочках на босу ногу занимается вязанием.
Через полгода после смерти Свонни я поняла, кем она становилась. Это была Эдит Ропер. Свонни думала, что она Эдит Ропер.
Я перечитала статью Дональда Мокриджа, которую изучала и Свонни. Эдит родилась в мае 1904 года, была белокурой, голубоглазой, высокой для своего возраста. И у нее была родинка на левой щеке. В помраченном сознании Свонни, видимо, возникла мысль, что, если бы Аста не удочерила Эдит, девочка выросла бы там, где родилась. В восемьдесят один год она была бы похожа на мать миссис Элкинс, которая жила в Уолтемстоу, была не единожды прабабушкой, любила вязать перед телевизором и состояла в местном клубе пожилых людей.
Так Свонни стала Эдит Ропер. Возможно, потому, что она — или ее подсознание — считала это правдой. Надо было исправить ошибку судьбы. Или, полагая, что она Эдит, Свонни захотела стать ею. Она наконец нашла себе личность, и если даже ошиблась в выборе, то все равно собиралась остановиться на ней.
Ее ограниченное воображение домашней женщины, чей контакт с рабочим классом не выходил за рамки найма домашней прислуги, сделало из «Эдит» неряху. Свонни увидела торговку с Хит-стрит, после чего «Эдит» стала ходить растрепанная и в шлепанцах на босу ногу. Речь миссис Элкинс стала образцом для бессознательной имитации произношения «Эдит».
— И все же она ошиблась, — сказал Пол.
— Да, ошиблась. Аста удочерила ребенка приблизительно 28 июля 1905 года. К этому времени Эдит исполнилось четырнадцать месяцев, и она уже ходила.
— И, насколько я помню, Аста через три месяца писала о том, что кормит ребенка грудью. Кроме того, вряд ли она смогла бы выдать полуторагодовалую девочку за новорожденную, когда Расмус вернулся домой в ноябре.
— Вы так хорошо помните дневник? — удивилась я.
— Я только что просмотрел его, но через неделю уже не покажусь вам таким волшебником. Ваша тетя, очевидно, хотела поверить, что нашла себя. Она замкнулась на единственной личности. Наверное, другой не нашлось. В прошлом, возможно, был кто-то еще, но более подходящего, чем Эдит, не оказалось.
