В Вену Калинкин прибыл в сопровождении своего референта Марины – расторопной дамы чуть старше сорока. Предполагалось, что Марина возьмет на себя всю организационную часть путешествия, проведет презентацию журнала, а он, Архип Михайлович, даст мастер-класс для молодых фотографов. Калинкин был человеком нечестолюбивым, ему этот мастер-класс сто лет был не нужен, но он на это согласился – для отвода глаз. Надо было как-то оправдать свою поездку, об истинной цели которой он распространяться не желал.
Архип Михайлович вполне сносно владел немецким и без труда объяснялся с работниками гостиницы, в которой они с Мариной остановились. Вечером он сделал несколько телефонных звонков, заказал в ресторане ужин и устроился в кресле перед телевизором.
Утром они с Мариной поехали на Дойче-платц, где проходил семинар. Архип Михайлович походил немного по павильону, осмотрел стенды, перекинулся словом с коллегами, отметился в администрации и, оставив помощницу в зале, отправился восвояси. Его мастер-класс был назначен на завтра, а сегодня у Калинкина были другие дела.
– Пойду прогуляюсь, воздухом подышу, – сказал он Марине.
– Вы не потеряетесь? Если что, звоните.
– Не беспокойся, Мариша, я буду недалеко, по центру пройдусь.
Часы на старой башне показывали четверть второго, до назначенной встречи оставалось достаточно времени, и Архип Михайлович решил перекусить. Он нашел уютный ресторанчик с аккуратными клумбами у входа, деревянными резными столиками и приветливыми официантками в красивой сине-зеленой униформе.
Отведав жареного лосося с тушеными баклажанами, Архип Михайлович подумал, что зря он раньше не ездил за границу. «Черт побери! Как все-таки здесь славно! Никакой суеты, все чинно-благородно, жить тут, должно быть, одно удовольствие».
Архип Михайлович был из тех интеллигентных стариков, которые никогда не скандалят и ни на что не жалуются. На старости лет он остро нуждался только в одном – в покое. После рабочего дня ему нужно было спокойно добраться до дома, где его ждали тишина, вкусный ужин и книги. С домом все было в порядке, а вот с дорогой дела обстояли хуже. Пробки, нервные автомобилисты и безумно торопливый город. С каждым годом родная Москва становилась для Калинкина все более чужой, она словно бы отдалялась от него, как взрослая дочь отдаляется от родителей. Но не ездить на работу он не мог. Архип Михайлович считал, что стоит ему уйти на пенсию и осесть дома, как его жизнь прекратится. Вена очаровала его сразу же – своим сказочным комфортом, чистотой улиц и размеренностью жизни. Совсем с другим настроением ехал сюда Калинкин! Все-таки он был насквозь советским человеком, с укоренившимся в сознании неприятием враждебной буржуазной жизни. После общения с приветливыми портье в гостинице, вкуснейшего лосося, свежайших булочек на завтрак, ароматнейшего чая, ровнейших асфальтированных дорожек ему стало безумно обидно – не за то, что всего этого он не видел на родине, а за другое. За то, что раньше он смотрел на Запад с неким внутренним превосходством и даже жалел их, несчастных, а на самом деле все оказалось иначе. Калинкин уже бывал в Европе однажды. Много лет тому назад. Шагал по ней, как победитель, под Варшавой был ранен и получил орден Славы первой степени. Разрушенные города, нищета, пожарища – такой он Европу и запомнил. Да, он смотрел телевизор, где показывали эти же, ныне чистенькие улицы и демонстрировали изобилие благ «сгнившего капитализма». Но то телевизор – увиденное на экране не воспринимается так же остро и явно, как реальность.
К остановке бесшумно подкатил чистый, словно только что сошедший с конвейера трамвай. Из раскрывшихся дверей легко выехала инвалидная коляска, неторопливо вошли пассажиры. Архип Михайлович не помнил, когда в Москве в последний раз он видел инвалидные коляски в общественном транспорте, да чтобы еще они так непринужденно передвигались! Он отвернулся от окна и с грустью подумал, что и предстоящая ему беседа теперь, должно быть, пройдет иначе. Чувства к этой стране у него изменились, а значит, изменились они и в отношении ее подданного.
Уже дважды звонила Марина. Она беспокоилась, не случилось ли что с шефом – минул девятый час, а он до сих пор гулял по городу и дышал воздухом. Архип Михайлович был слегка пьян и весел. Встреча, ради которой он приехал в Австрию, неожиданно затянулась. Предполагаемый деловой разговор за ленчем перерос в поздний ужин с разносолами и выпивкой.
– Мировой ты мужик, Стефан, несмотря на то что хер! – пьяно захихикал Архип Михайлович.
Гер Клустер засмеялся тоже, хотя смысла шутки не понял.
– Я, признаться, всю жизнь считал, что ты – последняя сволочь, – продолжал Калинкин, – а ты, оказывается, замечательный человек! Бывают же приятные сюрпризы, а то чаще все наоборот. – Калинкин не подобрал на немецком синоним слову «сволочь» и поэтому произнес его по-русски.
– О! Сволочь! – повторил Клустер знакомое русское слово, значение которого позабыл. Оно было из прошлого, настолько далекого, что казалось, будто его и вовсе не было. Стефан очень не любил ворошить собственную память, потому что она порой являла ему страшные и горькие картины.
1943 г.
– Что же ты, Алешенька, не просыпаешься никак? Ну, спи, сынок, спи, сил набирайся. Силы тебе нужны. Ты поправишься, я знаю. Тебе поправляться надо, а то мамка тебя домой ждет, волнуется.
Варвара смочила губы раненому бойцу влажным полотенцем. Уже третьи сутки пошли, как она его сюда притащила, а он все не приходил в сознание. Пареньку было на вид лет семнадцать, не больше. Светленький, с белесыми бровями и ресницами, до прозрачности тощий, одетый в форму рядового. Варвара наткнулась на него в лесу, когда шла напрямки в соседнюю деревню, к дальней родне. Парень лежал лицом в траве, на его спине зияли бурые пятна крови. Женщина тронула его – теплый и вроде дышит. Слабый совсем, того и гляди, помрет. Она осмотрела рану и, как сумела, перевязала ее снятым с головы платком.
Линия фронта отодвигалась на восток, в их деревне пока что немцев не было, но они вот-вот должны были появиться. Оставить раненого в лесу Варвара не могла, знала, что он не выживет. Тащить его в дом тоже нельзя – если немцы придут, то расстреляют и его, и ее за укрывательство, да еще и полдеревни сожгут в придачу.
В их Верховье была раньше знатная церковь, красивая, с расписными фресками внутри и витражом. Отец Варвары был в ней настоятелем, сам из личных сбережений поддерживал церковь, и прихожане тоже жертвовали на обустройство, кто сколько мог. Гордились верховцы своим приходом, во всей округе такого не было! В Гражданскую войну красноармейцы хранили в церкви оружие, потом ее разрушили – так, что остались одни камни. Варваре было пятнадцать лет, когда ее отца расстреляли за то, что он помогал белым. Он погиб там же, возле церкви. Люди помнили, как после взрыва на пустыре упал церковный крест, а потом и церкви не стало. «Быть беде», – говорили в толпе.
Снаружи – небольшой пригорок, заросший травой, да несколько камней. Внизу под пригорком скрытый лаз – потайной вход в церковный подвал, уцелевший после ее разгрома. Раньше подвал был куда больше, сейчас осталась незаваленной лишь его третья часть. Никто в Верховье не знал о существовании подвала, хотя прежде и ходили слухи, будто в церковном подполе по ночам беснуются черти. После того как церкви не стало, о чертях и думать забыли. Место это стало глухим, народу незачем было сюда ходить, да и боязно – проклятыми холмами его окрестили, ибо не напрасно крест упал, это верная примета.
