Он осторожно приблизился к краю свежевыдолбленной ямы, куда была спущена железная лестница, и заглянул вниз.
Там кипела жизнь, доносился лёгкий шум электродвигателей, стук, звон, шарканье, и неожиданно среди таких знакомых и привычных звуков экспериментального цеха послышался яростно-весёлый забористый мат с явным украинским акцентом.
Так умел ругаться один человек — томский учёный Ковальчук…
Журналист оказался прав: Астроблема, как страна счастья, стягивала, заманивала, завлекала всех, кто её искал. Это понятие — счастье — не имело ни ясных определений, ни философского обоснования, однако каждый ребёнок испытывал его, знал и ждал от рождения до глубокой старости. Всё остальное было временным, проходящим, поскольку лишь ощущение чуда приносило чувство счастья. Два этих понятия в сознании человека стягивались в одно целое и возбуждали неуёмную страсть к поиску. Те, кто испытывал подобный голод с особенной остротой, то есть самые несчастные, одновременно были счастливейшими людьми. И это великое противоречие, единожды поселившись в душе, творило истинные чудеса. Оно рождало землепроходцев, поэтов, великих полководцев и изобретателей.
Ковальчук был в добром расположении духа, матерился весело, и создавалось впечатление, что он там один, хотя, если судить по движению и звукам, доносящимся снизу, в боксе работало несколько человек. Его бесшабашно-азартный голос навевал давние воспоминания о раздольной, поистине творческой жизни в Заполярье, усыплял всякую осторожность, и подмывало в сей же час спуститься через пролом, обняться с томским чудотворцем…
На какое-то время Насадный снова почувствовал себя всесильным, за свои открытия и подвиги награждённым властью особыми, почти царскими, полномочиями в городе будущего. Из-за секретности проводимых на Таймыре работ сюда не допускали не то что участкового милиционера — а и любого представителя государственной власти, возложив все административные обязанности на академика.
Астроблема — единственный город СССР, где никогда не существовало Советской власти…
Он уже закинул автомат за спину, чтобы спуститься по лестнице, но Дара сделала знак рукой и приложила палец к губам.
— Тс-с-с…
Он услышал шорох на железных ступенях и отошёл к стене штольни. Через минуту над устьем пролома появился человек, который тянул за собой толстый, на проволочной арматуре, вентиляционный рукав из брезента. На вид ему было за шестьдесят — сухое лицо в рубленых морщинах, седой ёжик отрастающих волос и седые же пышные усы, настолько знакомые, что других таких просто не существовало во всей Арктике. Это был стюард Кошкин, только сильно постаревший, ибо самому счастливому человеку на Земле в восьмидесятые едва ли исполнилось тридцать лет.
Он подсоединил рукав к теплодуву и включил рубильник — нарастающий гул заполнил всё пространство катакомб.
— Ну как? — крикнул в пролом.
Снизу, вместе со сверкающей в потоке света пылью донёсся одобрительный мат Ковальчука. Удовлетворённый вентиляторщик отступил к вагонетке и наткнулся спиной на ствол автомата.
— Не ори! — приказал Насадный. — Ты же Кошкин? Бортпроводник?
Он несколько картинно поднял руки вверх, затем осторожно обернулся и несколько секунд смотрел на академика глазами старчески размытыми и блёклыми.
— Был Кошкин…
Академик отвёл автомат.
— А теперь кто?
— Номер два нуля семьсот девять… Но я тебя не узнаю!
— Червонец давал, чтоб кровь разогреть. В латангском аэропорту.
— Кровь разогреть?
— Ну да, на коньяк. Сказал, спирт не могу пить, душу леденит.
— Верно, и до сих пор так, леденит…
— А ты потом чеченца убил.
Кошкин медленно опустил руки и повернулся к Насадному.
— Было дело… Но тебя всё равно не помню…
— Как здесь-то оказался? — говорить приходилось громко из-за гула электродвигателя.
— Обыкновенно, как все… На зону вербовщики пришли, Белые Братья. Польстился на дармовщинку… А здорово я тогда эту чурку расколол? — Кошкин проделал движение, будто резал кого-то ножом. — Красиво!.. Потому что я был тогда слишком счастливым среди несчастных. Знаешь, в подобных случаях так стыдно бывает…
— Сколько там народу? — перебил академик, указывая стволом вниз.
— Один, — он неожиданно воспрял, словно лишь сейчас рассмотрел перед собой чужого и вооружённого человека. — Ты кто? С воли пришёл?
— Прилетел…
— Я понял!.. Но от кого ты? От властей или сам по себе?
— Этот город построил я, — с гордостью проговорил академик. — И всё, что здесь есть, сделано под моим руководством.
— На это наплевать! Главное, у тебя ствол есть!
— Как это — наплевать?! Мой город!
— Забудь, дядя! Это был сон. Вся прошлая жизнь — сон! Сейчас это Город Будущего.
— Внизу охрана есть?
— Нет, там только спец работает. Он всегда без охраны. Да её вообще тут мало! Белые Братья давят на психику, делают ублюдков, а им охрана не нужна. Вот аэродром хорошо стерегут! Если ты меня знаешь, я же пилот!..
— Ты тоже спец? Коль без охраны…
Счастливейший из людей показал академику спину, на которой был пришит бубновый туз.
— Мишень для стрелков. Между прочим, светится в полной темноте…
— А как тут насчёт законов? Не действуют?
— Законы здесь свои, двадцать первого века, — бывший стюард прислушался к голосу Ковальчука. — Беглых стреляют капсулами, валят как зверей, а потом в наручниках привозят и лечат в местной психушке. Но уже таблетками кормят. От них через пару недель получается нормальный счастливый гражданин будущего общества. Короче, подавляют волю… А ты, дядя, откуда здесь взялся? Рейсовые самолёты не летают.
— На своём вертолёте прилетел…
— Кто пустит сюда на своём? — Кошкин отступил к лестнице. — Ты сам видел, как я чеченца на пику взял?
— На моих глазах всё и случилось. Только не на пику — на охотничий нож. Ты его купил у какого-то полярника.
— Верно. А что ещё видел?
— Ещё шар лопнул. У мальчика вырвался из руки и улетел под потолок, а там гвозди…
Глаза у него блеснули, загорелись, словно к ним поднесли зажжённую свечу.
— Шар помню! Значит, не врёшь… А ты один здесь?
— Один…
— Врёшь, я же чую, — он поозирался, понюхал воздух. — Будто ещё кто-то… Женщина? Или мне уже чудится…
— Чудится, — успокоил академик. — Должок за тобой, Кошкин. Мне бы тоже кровь разогреть…
