– Собаки выли.
– Собаки, значит. Выли, значит. Верная примета, что ли? А вы разве верите в приметы?
Тут сказать было нечего, да и лагерь показался – серые палатки, дым над полевой кухней, Игорев «уазик», стреноженный конь проводника, пасущийся чуть в отдалении. Коричневые зевы раскопов, в которых сегодня никто не работал, и пустота.
– А люди где?
Не ответили. Машина остановилась, и штатский велел:
– Выходи.
В его резком, хамоватом переходе на «ты» почудился почти что приговор.
– Иди, иди, погляди.
А поглядеть и вправду было на что. Тело лежало в раскопе, прикрытое куском мешковины, из-под которого торчали модные Игоревы ботинки, американские, подаренные друзьями-археологами по случаю совместной экспедиции года два назад. А поди ж ты, почти новые, чуть поистерлись, но не поплыли, не потеряли форму.
Вадим с трудом прогнал неуместные мысли, а штатский, спрыгнув в раскоп, сдернул мешковину.
– Ну что, полюбуйся, как оно.
Отвратительно. Но Вадим заставил себя смотреть. Это же Игорь, Игорек, друг и приятель, больше приятель, конечно, но пять совместных экспедиций, одна даже международная, с десяток совместных статей, бессчетное количество совместных вечеров со спорами до хрипа и водкой, или коньяком, или просто чаем, крепким до горечи, заваренным прямо в стаканах. Это не Свищину-начальнику, который вчера увольнением грозился, горло перерезали, это Игорька убили.
Сволочи.
– Что ты сказал?
– Ничего, извините, – Вадим прикусил губу до крови, но легче не стало.
– Нет, верно, сволочи. Вот всю жизнь я такими сволочами занимаюсь, ловлю, понимаешь ли, ищу, понять пытаюсь, чего им, сволочам, для счастья не хватает.
Штатский наклонился и заботливо укрыл тело.
– А с вами, гражданин, у меня отдельный разговор будет.
Белый низкий дом, стрельчатые окна, забранные снаружи решетками, не узорчато-коваными, а цельнолитыми, промышленного производства. Не потому ли эти черные прямоугольники смотрятся чуждо? Как и сама мебель – обыкновенная, немного неуклюжая, немного неновая, немного неудобная – высокая спинка, жесткое сиденье и колени, упирающиеся в крышку стола.
– Пиши, пиши, не разводи волокиту.
Белый лист бумаги, шариковая ручка в непослушных пальцах, непонимание – чего они хотят? Чего он хочет, Владислав Антонович Громов, следователь, человек неместный и неприятный, нахрапистый, наглый… и не собирающийся отступать?..
– Я не мог убить, – очередная попытка объясниться, изложить вещи очевидные, но упорно игнорируемые. – Понимаете, не мог я! Я в стойбище был!
– Вот, и об этом тоже пиши. Кстати, от стойбища до лагеря не так и далеко, если верхом, то минут сорок. И назад столько же.
– Я не умею ездить верхом!
– Неужели? А имеются показания, что умеешь. Из лагеря-то ты не на машине уезжал, а на лошади.
– Это… это случайность. Я тогда в первый раз в седло сел.
– Все когда-то в первый раз бывает. А потом во второй, и в третий.
– Да кто бы мне коня доверил!
– А это ты сейчас и напишешь кто.
– Я дороги не знаю! Я бы заблудился!
Владислав Антонович тяжело вздыхает, тянется к нижнему ящику стола, движения его нарочито медленны, и от этого становится даже не страшно – жутко. Почти так же жутко, как в том сне с идущими по следу всадниками.
– Твое?
На стол лег нож. Рыбка-рукоять с глазами-камушками и длинным лезвием-плавником – бесполезная игрушка, но красивая.
– Мое, – признался Вадим.
– Вот и молодец, что не отрицаешь, – похвалил Владислав Антонович, подвигая нож поближе. – Видишь, что на лезвии?
Мелкая россыпь пятен ржавчины. Нет, Вадим сразу догадался, что это не ржавчина, но мысль о том, что именно этим, игрушечным, купленным каприза ради ножом убили Игоря, не укладывалась в голове.
– Он же тупой совсем, им… им и банку консервов не вскроешь!
– Банку, может, и не вскроешь, а горло перерезать – запросто. Да и почему тупой? Был тупой, стал острый.
– Это не я! Понимаете, не я! Я уехал из лагеря, я оставил вещи там, кто-то взял и…
– А зачем?
Действительно, зачем? Зачем кому-то убивать Игоря? Безобидного даже в гневе Игоря, любящего покомандовать и поорать, хрипнущего к вечеру, остро недолюбливающего бездельников и врунов, беззаветно влюбленного в археологию… зачем?
– А мне зачем?
– Ну… – Владислав Антонович убрал нож. – Во-первых, имеются показания, что накануне убийства между тобой и потерпевшим случилась ссора. Отрицать не станешь?
– Не стану.
– Он угрожал тебе увольнением и отчислением из аспирантуры. Было?
– Было.
– Отсюда и мотив.
Да глупый мотив, нелепый, как вся эта история. Не исполнил бы Игорь угрозу, сорвался он, с кем не бывает, а вернулись бы – поговорили бы нормально, он бы понял, ведь сам их видел.
– Кого их? – моментально встрепенулся Владислав Антонович, прерывая мысли, которые неожиданно для Вадима перешли в слова.
– Всадников.
Пришлось рассказывать. С самого начала, с курганов, на которых собирались работать изначально, с проблем, с предложения Ивана Алексеевича… потом дошла очередь и до кладбища, и до снов, в которых всадники гнались за Вадимом и едва-едва не догнали.
К чести Владислава Антоновича, слушал он внимательно, хоть и кривился, видимо, заранее полагая все рассказанное ложью и вымыслом. А и вправду звучало дико, Вадим и сам бы себе не поверил.
– Я понимаю, что все это кажется… странным.
– Не то слово, – поддержал следователь, но выглядел не злым, скорее задумчивым.
– Думаете, я лгу?
– А кто-нибудь еще хотел уехать? Из лагеря? Кроме вас?
– Нет. Не знаю. Наверное, нет. Оставалось-то всего семь дней…
– Так почему же ты эти семь дней не выдержал, сбежал?
Как ему объяснить? Как рассказать про липкий ужас пробуждения, когда сведенное судорогой тело пытается бежать, а сзади, ошметками кошмаров, доносится топот копыт, гортанные крики конников, свист нагаек, рассекающих воздух?..
