Собака, одна из немногих, что свободно бегали по стойбищу, плюхнулась на тощий зад и, задрав морду к небу, завыла, громко, душевно, с переливами. Вой тут же подхватили другие. Игорь, отступив, ударился спиной о бок «уазика», встрепенулся и, обложив матом и местных, и их собак, и Вадима заодно, прыгнул за руль. Закашлявшись, загудел мотор, снова запахло бензином и горелой пылью, а Свищин, перегнувшись через бортик, перекрикивая и авто, и собак, заорал:
– Ты еще попомнишь! Ты еще ко мне на коленях приползешь!
– Глупый человек, – сказал вечером Иван Алексеевич. – И трусливый.
– Это я трусливый, а он – храбрый, он ведь тоже видит!
Старик лишь усмехнулся, ну конечно, ему забавно, а Свищин уже на пределе, и не продержится он семь дней, сорвется.
– А если бы мы там копать стали, где с самого начала собирались? Что бы было тогда?
– Нехорошее место, – Иван Алексеевич провел рукой по бороде. – Очень нехорошее. То, которое вы сейчас… исследуете, тоже неспокойное, а курганы… мы ведь тоже к ним шли. Не к этим, к другим, но разница невелика. Мы были уверены, что археологией занимаемся, что свет разума разгонит потемки суеверий. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, даже меньше, чем пятнадцать. И больше, если рабочих считать… поиски клада, не для себя – для науки. Что ж, это было хорошее время.
Он замолчал, прикрыв глаза, по щекам скользнули слезы. Не потому, что Иван Алексеевич так уж горевал по прошлому, но потому, что в силу возраста не способен был контролировать многие физиологические процессы. Об этом он сам сказал, нимало не стыдясь.
– Нас тоже пускать не хотели, но мы, упрямые, не отступили. И молодцев с нагайками не убоялись, а как всерьез началось, отстреливаться стали, оружия-то благо хватало. И курганы вскрыли…
– Что там было? – Волна азарта, знакомого предвкушения чего-то значительного, что вот-вот откроется перед ним, накрыла Вадима.
– Ничего почти. Камера. В ней восемь человек, двое – мужчина и женщина, рядом, в обнимку, шестеро поодаль, но вместе с ними, прислуга… утвари разной, украшений, конечно, ну да ты ж не хуже моего знаешь, что обычно кладут в такие могилы.
Вадим знал, но не вещи его интересовали, впервые, пожалуй, за всю его карьеру ему мучительно хотелось узнать о людях, погребенных в кургане.
– А кто они? Кем были?
– Так разве расскажут? – отмахнулся от ответа Иван Алексеевич. – Они сполна расплатились за потревоженный покой. Сначала была болезнь, уносившая людей одного за другим, потом… много другого, нехорошего. Сереженька с ума сошел, и Софью убил, и сам… извращенное самоубийство.
– Но вы-то выжили?
– Выжил? А выжил ли? И я ли это? Я умер, был похоронен, и дух мой, отделившись от тела, витал над ним, глядел на похороны и тех, кому выпало хоронить. Со сноровкой работали, верно, не в первый раз.
Врал ли старик? Вряд ли, скорее уж неверно трактовал события. Шок, вызванный смертью товарищей, болезнь и долгий сон-кома – подобные случаи известны науке, описаны подробно, случалось, что уснувших и хоронили, а значит, ничего чудесного не было и быть не могло.
– Ищете рациональное объяснение? Ваше право, да и я когда-то пробовал найти.
– Не получилось?
– Нет. Это сложно, потому как вы знаете все с моих слов, а словами не описать то состояние, в котором я пребывал. Прежде всего – это раздвоенность, когда одна часть тебя неподвижна, похоронена и уже, прошу простить меня за подробности, разлагается, повинуясь законам природы, а другая, разумная, понимающая, но лишенная возможности действовать, не имеет возможности отправиться туда, куда надлежит уходить душам. Да, на многие вещи я, неверующий, стал смотреть иначе.
– Так как же вы воскресли? – против желания вопрос вышел с подковыркой, и Вадим мысленно укорил себя.
– Меня воскресили. Видите ли, местные жители, которых вы да и подобные вам полагают совершеннейшими дикарями, способны слышать и видеть многое иное… не все, некоторые.
– Шаманы?
– Пусть так, если вам привычнее, не в термине суть. Я помню, как меня позвали… вытащили из земли. Сначала раскопали, не только меня, но всех, даже Сереженьку с простреленной головой, Сонечку с дырой в груди… рабочих, которых унесла болезнь. Нас положили рядком, я смотрел сверху, вот что удивительно – не все тела изменились, вы понимаете, о чем я?
Вадим кивнул. Естественные процессы превращения тела в те самые коричневые кости, которые со временем тоже разлагаются, перерабатываются, сливаются с землей.
– Так вот, в некоторых случаях, к примеру в моем, изменения были практически незаметны, будто кто-то сознательно замедлил естественные процессы. И я до сих пор несказанно благодарен ему за это.
Летаргический сон. Ну конечно. Первоначальная теория подтверждалась. Поэтому и никаких следов разложения, тело продолжало жить, хотя казалось мертвым. А все виденное Иваном Алексеевичем – результат работы мозга. Отсюда и фантасмагоричность картины. Но стоит ли говорить о собственных выводах? Вадим решил, что нет: старик всю жизнь прожил в убежденности, что умер и был воскрешен дикарями.
– Щадите меня, несчастного и заблудшего? Не волнуйтесь, я не читаю мысли, хотя поначалу пытался найти в себе некие сверхспособности, которые по всем показателям должны были бы проявиться после приключения столь удивительного, но увы… ничего такого, чего не было бы раньше. А что касается сомнений, то у вас очень выразительное лицо. И, пожалуй, случись мне услышать историю, подобную этой, я бы и сам засомневался, стал бы искать рациональное объяснение и, скорее всего, нашел бы. Слышите?
Иван Алексеевич замолчал, и Вадим прислушался. Поначалу ничего нового, отличного от прежних ночных звуков, не заметил. Но спустя мгновенье сквозь собачий лай, голоса людей, конское ржание, потрескивание огня в юрте, хриплое стариковское дыхание докатилось:
– Бумм…
И прежде чем он успел открыть рот, чтобы спросить, что же это такое, пришла и вторая волна.
– Бумм… бум-бум-бум. – Ритм вдруг ускорился, да и сам звук стал четче, различимее. В нем не было ничего от торопливой барабанной дроби, от нарядного звона медных тарелок, от мелкой дрожи серебряных колокольчиков. Это даже и не звук был, а скорее волна воздуха, взбудораженного чьею-то рукой.
– Бум-бум-бум… бум-бум-бум…
Стихли собаки, люди тоже, а бубен все ярился:
– Бум-бум, бум-бум, бум…
Заданный ритм был сродни сердечному, а может, так только казалось, потому что само сердце, изначально замершее в груди, теперь билось ровно и сильно, в такт доносящимся звукам, и чудилось, что если остановится, если оборвется эта лента, то и сердце остановится, а Вадим умрет.
