Если бы он был лишь элементом интерьера, как повторяла мама, отводя глаза, если бы он был «продуктом примитивной культуры народов Дальнего Востока», как выражался папа, если бы он был не нужен в доме, как считала бабушка, его бы не было. Я имею в виду, в квартире не было бы – опасно. Одним из его качеств была удивительная неприметность. Те редкие знакомые, которых родители привечали, отчего-то в упор не замечали Пта, обращая внимание на иные предметы: чаши узорчатой чеканки – подарок товарищей-археологов из Армении; рог, украшенный резьбой – от товарищей из Грузии; ковер со сложным узором из виноградных листьев – из Ирана; серебряное, полированное зеркало «под старину» – Румыния. А вот Пта, тускло-золотой, вечно спящий Пта умудрялся оставаться в тени. По-моему, родителей это радовало.
Теперь я не могу отделаться от мысли, что они, и мама, и папа, и агрессивно-атеистичная бабушка, все же чувствовали, что Пта – совсем не вещь. Ну или, вернее будет сказать, не совсем вещь. Я же, не особо размышляя о тонких материях, предпочитала видеть в нем друга, наверное, потому долгое время не могла смириться с тем, что отец отдал Пта Гарику. Вначале это звучало «передать на хранение», сюда же добавлялись неприятные слова «конфискация», «прокуратура», «дело», сдобренные резкой корвалоловой вонью, недопитым коньяком (тоже подарок армянских товарищей) в чеканном кубке, который исчез вместе с рогом, зеркалом, ковром, маминой норковой шубой, бабушкиным рубиновым гарнитуром и папиными часами «Лонжин». Сколько мне тогда было? Двенадцать? Тринадцать? Недостаточно взрослая, чтобы рассказать правду, но недостаточно маленькая, чтобы не замечать происходящего.
«Сложная ситуация», – успокаивал папа. «Временные трудности», – поддерживала мама и, вздыхая, осторожно предлагала сегодня в школу не ходить. Трудности и впрямь оказались временными. Не знаю, были ли причиной тому обширные папины связи, мамино умение договариваться с «нужными» людьми либо же просто удачное стечение обстоятельств, но неприятности закончились, вещи вернулись в дом. Ковер занял прежнее место на стене в кабинете, зеркало холодным серебром прильнуло к шелку, встали на полированное дерево буфета грузинский рог и бокалы. Все вернулось, кроме Пта.
– За все надо платить, – философски заметил папа. А мама ничего не сказала, но поставила на освободившееся место китайскую вазу, в которую я от обиды кидала фантики от конфет. Ну, да не о вазе речь, а о том, что Толстый Пта исчез из дома. И через два года появился в квартире напротив. Нет, я понимаю, что появился он там гораздо раньше, но увидела я его именно по прошествии двух лет. Наверное, если бы не Гариково желание прихвастнуть, не знала бы еще дольше. Пта стоял в кабинете Громова-старшего, на третьей полке, по-за трудами Карла Маркса, сизым, с проплешинами ржавчины портсигаром и пустой кобурой.
– Дедова, – пояснил Гарик, отодвигая кобуру в сторону, и портсигар, и Маркса. Ему это было неинтересно, мне, впрочем, тоже.
– Смотри, какая штука, – Гарик держал Толстого Пта на ладони и делал вид, что ему совсем, ну совсем не тяжело. – Это идол. Божество.
– Толстый Пта, – мне было обидно за идола и еще за то, что целых два года от меня скрывали, что Пта – здесь, рядом, будто нарочно прятали. – Раньше он у нас стоял.
– Да? Ну… может быть… я не помню, – Гарик вдруг смутился, густо покраснел и поспешно вернул Пта на место. – Ну… может, ошиблась. Или еще чего.
Он торопливо наводил порядок на полке, поправляя нарушенный строй томов немецкого классика, выдвигая вперед кобуру и ржавый портсигар. А я стояла и смотрела на уже чужую вещь, понимая, что не ошиблась и что вернуть Пта назад вряд ли получится.
– Ты только никому не говори, лады?
Закрыв дверцу шкафа, Гарик рукавом протер стекло, убирая следы случайных прикосновений. Потом нежно обнял меня за плечо, наклонился к самому уху и прошептал:
– Если расскажешь, мне точно не поздоровится, а я ж тебе как другу. Мы ж друзья, Дуся, правда?
– Правда, – ответила я. – Не скажу.
Но обещания молчать хватило ровно на три дня. На четвертый из очередной командировки, довольные, счастливые, обремененные впечатлениями и сумками, суетливые от желания и рассказать, и показать привезенное, вернулись родители. Я пришла из школы и, увидев желтый папин чемодан с разноцветными прямоугольниками наклеек, услышав знакомый сладкий аромат маминых духов, расплакалась. Зачем они меня обманули? Зачем промолчали? В результате разговор получился тяжелым и неприятным. Кухня, синие огоньки конфорки облизывают кастрюльку, снизу подымаются крохотные пузыречки воды – вот-вот закипит, желтые яйца количеством пять штук в пластиковых гнездах специальной коробочки. Мама делает оливье, а для оливье нужны вареные яйца.
На маму я обижена. Я с ней не разговариваю, а она делает вид, что все в порядке, но в конце концов не выдерживает.
– Дуся, ты уже взрослая, – дробно и глухо стучит о деревянную доску нож, точно не колбасу режет, а мамину речь на маленькие шматочки-звуки. И вода, вслушиваясь в них, вскипает крупными прозрачными пузырями.
– Ты должна понимать, что у отца были проблемы. Очень серьезные.
Лезвие скребет о доску, колбаса беззвучно шлепается в глубокую эмалированную миску.
– Его вообще посадить могли! Представляешь, что бы тогда было? С тобой, со мной, с бабушкой?
Она всхлипывает. А я опускаю яйца в кипящую воду, время бы засечь, но часы на холодильнике, значит, придется обернуться и встретиться взглядом с плачущей мамой.
– Да, нам пришлось расстаться с некоторыми вещами, но… тебе кто дороже: папа или эта игрушка?
Папа дороже, и она это знает, и я знаю, но продолжаю нависать над кастрюлькой, глядя, как внутри подпрыгивают, ворочаются, глухо стукаются темными боками яйца.
– Владислав Антонович нам помог, Дуся! И, пожалуйста, пожалуйста, милая моя, не нужно делать из мухи слона! Забудь, и все.
Тогда мы помирились, со слезами, объятиями, шепотом и уговорами не плакать, упавшим ножом, выкипевшей водой, потом пили чай и улыбались, а я думала: как же так получилось? Почему он забрал именно Толстого Пта? И удобно ли будет попросить поменяться? В доме столько замечательных вещей.
Но заговорить об обмене с Владиславом Антоновичем я так и не решилась. Не знаю почему. Мы встречались каждый день – курительный стул, сигарета, пепельница на коленке, вязаный свитер, пропахший дымом, желтые пальцы и желтые губы, добродушный взгляд и приветливая улыбка.
– Здравствуй, красавица, – говорил он и газету откладывал. А я отвечала:
– Здравствуйте.
– Как учеба?
– Хорошо.
– И хорошо, что хорошо, – шелест газетных листов и бумажная стена, изукрашенная черными буковками. До самой его смерти я не решилась ее переступить. Может, оттого, что, кроме Владислава Антоновича, никто и никогда не называл меня красавицей.
А после похорон я попросила Гарика вернуть Пта. Он отказал. Потом снова отказал, и снова, и в конце концов однажды, то ли устав от уговоров, то ли испугавшись, что я перейду к более активным действиям, определил Пта в банк.
