– Вы… вы… вы…
– Что такое? Я пока только рассказываю. На самом деле все гораздо хуже, но тут, пока сам не попробуешь, не поймешь. – Ричард Иванович сцепил руки в замок, потянулся так, что кости хрустнули, поднялся. – А если ты еще полагаешься на права свои конституционные, то засунь их себе в задницу. Я тебя замочу и вывезу за город, а потом оформлю как результат разбойного нападения группы неизвестных. Ты не поверишь, как часто так бывает. И ведь раскрываемость низкая… отвратительно низкая раскрываемость…
– Я…
– Так что, поговорим?
– Я не убивал! Я… я только заказ сделал! У меня алиби есть! Алиби! Жанночка подтвердит и билеты на поезд… билеты! В гостинице, в номере!
– Кому заказ дал?
Синие губы с веточкой сосудов, которые вдруг проступили на коже, потухшие глаза с расширенными от ужаса зрачками. Боится – это хорошо, это полезно, это на руку, потому что когда отбоится – думать начнет, адвоката требовать, открещиваться от сказанного.
– Я… я не знаю. Он не представился.
– Как связывались?
– Мне его телефон дали. В связи с проектом, для решения проблем. И я… я подумал, что…
– Что если подвернулась удобная оказия, отчего б не решить и свою проблемку? Но почему не развод, а? Просто заявление подаете, ждете и через некоторое время выходите свободным человеком.
– Она… у нее были права на патенты… а еще работа. Записи. Важные и очень важные записи. Информация. Она собиралась идти к конкурентам, это… это было недопустимо.
Сосуды проступали все четче, выпирая, растягивая дряблую кожу, которая провисала, скатывалась складками и ломалась морщинами.
– Ее уход поставил бы всю группу под удар, но она не хотела думать об этом! Нет, она всегда думала только о себе! Она… она была невозможна. Мы разговаривали, я умолял быть благоразумной, я… я готов был платить ей больше, но Элька вбила себе в голову, что я хочу украсть открытие. Господи, да открытия-то никакого еще не было! Но она хотела запатентовать, а патент продать «Ольпике»…
– И тогда «Фармикол» прекратил бы финансировать вашу лабораторию.
Кивок, тусклый голос:
– Мне дали номер. Велели уладить. Велели разобраться, насколько… насколько серьезно можно давить на нее. Я сказал правду, давить бесполезно.
– И тогда ее убили?
– Да… наверное… не знаю я! Поймите, они позвонили, сказали, что все улажено, что я должен сидеть и ждать.
Сидеть и ждать, рисовать на бумаге светлое будущее зелено-розовыми красками, готовить чемоданы в Ниццу и Париж, в интеллигентную Вену, пропахшую кофе и сдобой, в строгую Прагу, в пропыленный, прожженный солнцем Мадрид… весь мир был к услугам, не хватило малости: пары дней ожидания.
И в глазах человека напротив Ричард видел тоску и понимание ошибки. Ведь счастье почти рядом, побег почти удался.
– Почему вы приехали сюда? Чего искали?
– Записи. Украденные ею записи. Я надеялся, что они дома, но не нашел. И с жесткого диска удалила. Жанночка говорила, что в книге… в сказках… Ханс Кристиан Андерсен. Толстая такая книга. Вы не видели?
Дверь в комнату Карла и Клары была заперта, но Глаша знала – оба дома. Они, как и Федор Федорович, редко покидали квартиру, наверное, тоже боялись мира.
Глаша вежливо постучала, подумав, что если ей не откроют, то это даже лучше, не придется тогда рассказывать о смерти.
Но открыли. Марфа. Марфа ли? Полосатая юбка в крупную складку, белая блузка с пеной кружева, брошь под горлом и нарядная шапочка с перышком. Темные волосы Марфа заплела в две косы, а косы украсила красными и желтыми лентами.
Нарядная. И не такая уж старая, каковой казалась прежде. А еще Глашин визит ее не удивил.
– Здравствуй, – сказала Марфа. – Федя говорил, что ты хочешь зайти. Что, у тебя есть что-то важное для меня и Левушки. А Левушка заболел, вчера заболел. Ты, случайно, ничего ему не дарила? Если дарила, то… принеси это и мне.
Глаша мотнула головой и, открыв тетрадку – вот ведь жалость, страницы почти закончились, тетрадка – не Пашкина книга, в которой только захоти и новые появятся, – написала ответ.
– Не дарила розу… значит, цветы. Тоже красивый символ. Пойдем, милая, не стоит бояться. Тебе единственной в этом мире не стоит ничего бояться, кроме самого мира… – Марфа взяла за руку, а ладонь у нее горячая, точно на примусе нагретая. – Федька все тебе рассказал? Ну да не все, конечно, всего он не знает. И знать не хочет, боится. Ну я не осуждаю, я и сама сперва испугалась…
Комната немного выцвела, самую малость – не присматривайся и не заметишь. Но Глаша присматривалась. Как будто вуаль накинули: и на стены, и на комод, и на тахту, на которой, укрытый одеялом, спал Лев Сигизмундович. Марфа прижала палец к губам:
– Мы его не будем будить. Мы ведь знаем, что осталось ему не так и долго… и мне… и тебе… все рано или поздно уйдут.
И это была правда.
– Сегодня мы поговорим о сказках… пожалуй, со сказок все и началось. – Марфа погладила медную трубу патефона, подняв лапку, положила пластинку, но запускать не стала. Верно, она ведь не хочет разбудить Льва Сигизмундовича. Он болен.
Но умрет он не от болезни.
– Пойдем, – велела Марфа, открывая низенькую дверцу за тумбочкой. – Здесь когда-то была кладовая.
Крохотная комнатка, стань в центре, руки раскинув, и непременно коснешься стен, зато потолок высокий, выгнутый куполом, и окошко имеется, пусть и в две ладони величиной и стекла мутного. Свет падает на кровать, на покрывало, на пол, застеленный рыжим паласом, на кресло, что стоит к кровати вплотную.
– Садись, – сказала Марфа и помогла Глаше забраться в кресло, накинула на колени плед, старый и очень теплый, сама же села напротив. В руках ее появилась книга: старая, толстая, но с цветными картинками. И Глаша вспомнила, что точь-в-точь такая была у Пашки.
– Это сказки одного писателя, – пояснила Марфа, положив на страницы руки, и удивительная вещь – под ладонями ее вспыхнули буквы, картинки стали ярче и четче. – Он жил в Дании, в прошлом веке. Звали его Гансом или Хансом. Датский отличается от русского, поэтому… поэтому просто послушай о нем.
Руки Марфы поднялись над страницами, и те послушно потянулись за круглыми ладошками, короткими пальчиками.
– Давным-давно в одной бедной семье родился мальчик, которого назвали Хансом. Или Гансом, если тебе так больше нравится. Это был очень странный мальчик, но сначала никто не замечал этого. Он рос, помогал родителям, учился у отца сапожному делу, навещал бабушку. А надо тебе сказать, что бабушка его жила не где-нибудь, а у сумасшедшего дома, в котором лечился дедушка Ханса. И так уж вышло, что и в самом сумасшедшем доме ему доводилось бывать. Нет, мальчик не боялся, пока однажды с ним не случилось… происшествие. Раз, оставшись совсем один в госпитальном коридоре, по обеим сторонам которого шли больничные камеры, мальчик увидел в дверную скважину женщину. Она была нага, простоволоса и, сидя на пучке соломы, пела. Потом вдруг с криком бросилась к двери и ударила в нее с такой силой, что раскрылось оконце, через которое ей подавали пищу. Выглянув в это отверстие, она увидала мальчика и протянула к нему руку. Тот закричал от страха, ничком упал на пол и пролежал так до тех пор, пока не подоспели сторожа.
