Хорошо знакомая Ивану тропинка вилась сначала берегом озера,
затем болотистым леском и, наконец, через пологую, смахивающую на древнее
городище сопку-вараку. Когда-то её склоны покрывали могучие, в полтора обхвата
ели. Но пролетел шквал – и остались только пни, огромные, превратившиеся со
временем в кочки, заросшие пышным мхом и черничником. Всю дорогу шли молча.
Скудин старательно сдерживал шаг, Звягинцев на него за это сердился и из
дурацкой (как он сам вполне отчётливо понимал) гордости всё прибавлял темп.
Если он хотел вконец себя измотать, то совершенно в том преуспел. Когда пришли,
пот лил с него в три ручья, и это опять-таки сердило профессора, но что-либо
предпринимать по этому поводу было поздно. «Уж как-нибудь простят
инвалида», – решил Звягинцев. И был, естественно, прав.
Дома всё было как прежде. Несуетно и сердечно.
Скудин-старший был немногословен и радушен, Дарья Дмитриевна хлебосольна и
приветлива, бабка Григорьевна полна таинственности и лёгкого яда.
– Сын! А поседел-то…
– Здравствуй, батя.
– С прибытием, Лев Поликарпович.
– Мое почтение, Дарья Дмитриевна. Очень рад…
– По здорову ли, Лев Поликарпович, два годка, как не
виделись.
– Вечер добрый, Степан Васильевич. Не молодеем…
– Как здоровье, бабуля? Дай обниму… Лёгонькая ты стала…
– А на небо готовлюсь, Ванечка. Уже скоро мне.
Кроме своих, семейных, за стол по обыкновению сел и саам
Степан Данилов, так ведь он, считай, кровный брат паче родного. Выпили,
закусили. Кудеяр распаковал притащенный с собой рюкзак, раздал подарки.
Мужчинам – мужское: патроны, батарейки, табак. Женщинам пуховые платки, тонкой
работы, настоящие оренбургские – через обручальное кольцо можно протащить.
Выпили по новой, опять закусили, а разговор всё не клеился, невесело было за
столом, тоскливо. Один раз всего и побывала в этом доме Марина, а без неё…
Скудин-старший, стараясь не показывать вида, подливал в стаканы, шутил, а сам
посматривал на Звягинцева, и глаза становились всё пасмурнее – ишь ведь как,
два года прошло, а что сделалось с человеком. Поседел как лунь, взгляд неживой.
Да и Ванька… Угрюмый стал, опасный, словно медведь-шатун. Ох, горе-то. Ничто в
жизни не держит.
– Вот попробуй. Свежак! – Отец придвинул сыну
малосольную сёмгу, цокнул языком. – Полковника-то получил?
– Какое там, – Скудин-младший равнодушно глянул на
нежно-розовую драгоценную рыбу, из вежливости отрезал кусочек. – Хорошо
ещё, что майором не сделали… А впрочем, какая разница. В бане и на том свете на
погоны не смотрят.
Да, невесело было за столом, словно на поминках.
– А ты чего ищешь-то здесь, академик? – обратился
к Звягинцеву Данилов. – Что забыл, однако?
Спросил больше для примирения, чтобы городской человек не
держал на него сердца за утренний инцидент.
– Геопатогенные зоны ищу, – как бы проснувшись,
поднял на него глаза Звягинцев и, не заметив никакого выражения на лице саама,
зачем-то очертил пальцем круг на столе. – Места с аномальными параметрами…
ну, такие, где всё по-другому. И время, и пространство, и связь причины со
следствием…
– А, вход в нижний мир. – Данилов понимающе
кивнул, сунув в рот ломтик медвежатины, стал жевать. – Зря стараешься, не
найдёшь. Надо видеть, однако, камлать
[97]
надо уметь. Только
очень праведный человек может по своей воле ходить в другой мир. Знаешь, у нас
есть сказка про двух охотников, попавших в пургу. Коротко тебе расскажу… Один
был очень хороший человек. Он обогнул скалу и сразу оказался в ином мире, где
уже нет метели, а на безоблачном небе светит тёплое солнце. Здесь стоят
саамские вежи, и в них живут духи умерших предков. Пока хороший охотник беседует
с ними, его злой и завистливый спутник замерзает в пурге, так как не видит пути
в нижний мир. Только праведному человеку даётся внутреннее зрение, всё дело в
душе. Знаешь, – Данилов отложил вилку, налил себе и выпил одним
глотком, – мне отец рассказывал, когда я ещё мальчишкой был. Если деду
нужно было попасть в нижний мир, он шёл к своему камню и приносил ему жертву.
Табак, или голову рыбы, или украшение из сукна… Он разговаривал с сейдом,
[98]
и тот открывал ему дорогу к духам. А что сейчас? – Саам
снова налил и снова в одиночку выпил. – Прошлой весной у горы Аллуайв
случай был, в «Пролетарии тундры» ещё заметку писали. Пришли, значит, туристы.
Начали с девками водку жрать, песни плохие орали, бутылки били о камни. Вдруг
из-за горы появился старик, низенький такой, бородатый, с посохом в руках.
Погрозил батожком, поднялся в воздух и растаял. Туристы, ясное дело,
протрезвели и врассыпную. А ведь это был сейд, тот, кто в камне живёт. Он ушёл
навсегда, слишком шумно стало в округе. Такое сейчас происходит везде, сейды
становятся пусты, превращаются в обычные гурьи.
[99]
Кто сейчас
будет открывать дорогу к духам? А сам ты не найдёшь, как ни старайся. Надо быть
очень сильным нойдой, весьма сильным.
Знать, изрядно выпил старый саам в тот вечер, больно
разговорчивый стал. Обычно за ним подобного не водилось.
После чая с пирогами и недолгого тягучего разговора ни о
чём, когда уже настало время прощаться, Григорьевна поднялась, со значением
посмотрела на внука:
– Выйдем-ка, Ваня, чего скажу.
И, не оглядываясь, поковыляла к себе. Ноги последнее время
сделались совсем непослушными, того гляди подведут…
Иван встал, послушно двинулся следом. Его бабушка обитала в
маленькой горенке с крохотным оконцем, похожим на пулемётную щель. Воздух был
точно таким, каким Скудин помнил его с раннего детства. Не воздух, а сплошной
аромат, густо замешанный на запахе живицы, всевозможных трав и кореньев, в
изобилии сохнущих под низеньким потолком. Красный угол был пуст. Не сказать,
чтобы Григорьевна не уважала Христа. Уважала, конечно. Однако Церковь и попов,
что называется, не переносила на дух: «Святости в них никакой, одна гордыня и
видимость. Гробы повапленные!
[100]
».
– Сны замучили, бабушка… – тяжело пожаловался
Иван. – Не то чтобы частые, только помереть, кажется, легче. Машку вижу…
Пожар у них там, в лаборатории… И вот она тряпкой какой-то от огня отбивается,
меня зовёт… А я рвусь ей помочь – и не могу, в стену стеклянную тычусь, и хоть
лопни мне её не разбить…
