– Братья во Христе. – Иван сморщился и уже почти
на бегу вколол негру протянутый Глебом шприц-тюбик обезболивающего. –
Аллилуйя…
Жизнь. Жизнь. Мощными ударами пульсирует сердце, и наполняет
лёгкие воздух, и здоровая рука снова свободна и может держать автомат…
Менее чем через минуту всё было кончено. Янговые деревья
по-прежнему роняли с листьев росу, а горные вершины истаивали в клубящейся
пелене. У столбов остались три тела, два мёртвых и одно ещё живое, мечтающее о
смерти. Столик с инструментарием даже не перевернулся…
Стеклянный ларёк под зелёным колокольчиком крыши, стоявший
прямо напротив проходной нового «Гипертеха», у выезда на гатчинскую объездную,
назывался симпатично и подходяще: «Теремок». Внутри посменно работали мальчики
в бордовых форменных курточках и сугубо «дореволюционных» фуражках. Всегда
разные, всегда по двое и всегда – что ни есть самого «пэтэушного» возраста.
Отъявленная молодость не мешала им с ловкостью фокусников размазывать текучее
тесто, превращая его в тонкие, геометрически правильные блины. Снабжать их
двадцатью двумя видами начинки и выдавать аккуратно упакованными – на картонной
тарелочке, если клиент желал перекусить прямо здесь, или в фольге и мешочке,
если «с собой». К блинам прилагались чай, кофе, морс и бульон.
Виринея дожевала и вытерла губы сине-белым бумажным
квадратиком. Обычно она далеко не каждый день здесь продовольствовалась.
Многолетняя борьба на измор с неудержимо расплывавшейся талией была
бескомпромиссной (с обеих сторон), в «мирной жизни» Виринея питалась сырой
морковью и яблоками. Но сегодня… Которым был этот блин, она не считала, а с
какой начинкой – про то вкусовые рецепторы забыли ей доложить. Рядом так же
уныло курились на мартовском ветру пластиковые чайные стаканчики Альберта и
Вени. Мысль о последнем ужине перед казнью успела, кажется, посетить всех
троих. И осталась невысказанной.
А вот другую мысль высказали. О том, что Виринея и Алик были
виновны только в хамстве по отношению к Андрею Александровичу Кадлецу. Тогда
как Веня… Он сам первым и вербализовал эту посылку, героически предложив взять
всё на себя и пострадать в одиночестве. «А то групповуха будет, ребята…» – «Да
ты знаешь хоть, что такое „групповуха“? – немедленно заорала на него
Виринея. – Объяснить тебе? Объяснить?..»
В возрасте мальчишек, обернувшихся за стеклом «Теремка»,
Виринея была благородной хулиганкой. Она дралась в школе на переменах, не щадя
и не боясь даже лбов-старшеклассников, отпускавших в спину девочкам пошлые
замечания. Она, впрочем, не лазила на подъёмные краны и не свешивалась с
балконов двадцатого этажа, как это принято у подростков, испытывающих и
доказывающих свою «крутость». Бог не обидел Виринею воображением и умом, и она
предпочитала ставить мысленные эксперименты. Например, такой. «Кругом разлился
и вот-вот вспыхнет бензин, я стою посередине, и со мной близкий мне человек,
который не может бежать. Раненый, например. Спрашивается в задачнике: брошу я
его или нет?»
Ситуация была почерпнута из американского фильма.
Мужественный киногерой, конечно, друга не бросил, но и бензиновой вспышки
удалось счастливо избежать.
А если бы не удалось?..
Мысленное испытание так подействовало на юную Виринею, что
однажды даже приснилось. Она очень хорошо помнила: во сне она никуда не
побежала, до последнего пытаясь сдвинуть тяжёлое, не ей по силёнкам, беспомощно
обмякшее тело… чтобы в критический миг проснуться у себя дома, под знакомым
одеялом. Она никому не рассказывала этот сон, хотя втайне гордилась. Наяву, к
сожалению, вот так просто не вынырнешь из тягостной ситуации. Некуда.
Правда, наяву ничего особенно страшного как бы и не
происходило. Никто не собирался поджигать бензиновую лужу или заниматься ещё
каким-то смертоубийством. Будет большая ругань, после которой им с Альбертом
пропуска скорее всего вернут. Веньке же…
Нет, его тоже никто на инквизиторской костёр не потащит. Его
даже в тюрьму вряд ли упекут. Так, будет кое-что по мелочи. Увольнение…
подбитая на взлёте карьера учёного…
Внутренне содрогаясь, Виринея примеривалась к очередному
блину и обдумывала, что в итоге будет говорить дома… Когда взгляд, брошенный в
сторону такой своей и такой болезненно-чужой теперь проходной, открыл ей
Монохорда – капитана Бориса Капустина, вприпрыжку мчавшегося к «Теремку».
Глаза у Виринеи были «минус пять», она плохо видела вдаль и,
не желая привыкать к очкам, таскала в кармане маленький раскладной театральный
бинокль. Однако в экстремальных ситуациях её зрение обретало необычайную
остроту. Например, когда она бегала трусцой и впереди показывался собачник, она
за квартал видела, на поводке ли ротвейлер. Вот и теперь она с доброй сотни
метров различила три пропуска, которыми размахивал Борис. Хотя ей его-то самого
полагалось бы узнать только вблизи.
– Амнистия!.. – что есть мочи вопил Монохорд,
гигантскими прыжками перелетая через замёрзшие лужи. – Амнистия!.. Батя
отбил!..
«Батя» было одним из прозваний Ивана Степановича Скудина, он
же Кудеяр, он же Чёрный Полковник. Капустин не был бы Капустиным, если бы не
приписал всю заслугу по «спасению утопающих» токмо и единственно любимому
командиру.
Виринея бегом бросилась Борису навстречу и, подпрыгнув,
повисла у него на шее. Вот когда её заколотило и начали душить слезы. Могучий
спецназовец расплылся в хищной ухмылке и, чмокнув Виринею мимо темечка,
заключил девушку в объятия. Глаза присутствовавшего при этом капитана Грина
тотчас наполнило выражение, по сравнению с которым вся скорбь его народа была
легкомыслием карнавала. Бог, по какой-то Ему лишь ведомой причине, очень не
любил последнее время бедного Женю. Что в тот вечер перед праздниками, что
сегодня – и почему всё радостное и хорошее раз за разом доставалось другим?..
До завершения рабочего дня оставалось ещё часа два с
половиной. Неприятности мгновенно стали казаться и мелкими, и далёкими, и
вообще очень легко одолимыми. Зато вспомнилось, что в запертой комнате всё ещё
трудился компьютер и шёл своим ходом вычислительный эксперимент. Виринея, Алик
и Веня, успевший чуть не насмерть задубеть в тонком дедушкином плаще,
устремились назад к институту.
Уже внутри им встретился мэнээс
[56]
из
соседней лаборатории.
– Ну вы, однако, даёте, – приветствовал он
амнистированных. – Кадлец к себе пошёл, как сушёных тараканов наевшийся! А
какую Лев Поликарпович речь про вас закатил!.. – Младший научный сотрудник
говорил так, словно сам ходил подслушивать возле директорской двери, либо был очень
близок к первоисточнику. – Отбил-таки! Так Кадлецу и сказал: а ху-ху не
хо-хо?..
– Как не стыдно, – пожурил Глеб, на всякий случай
провожавший ребят. – Такие выражения при девушках. Безобразие.
Он улыбался. Веня протирал очки, запотевшие от тепла, и Глеб
для страховки вёл его под руку.
Когда иссякли страсти в кабинете у академика Пересветова,
профессор Звягинцев вылетел оттуда буквально со скоростью звука. Палка не палка
– в иных обстоятельствах он делался проворен настолько же, насколько Виринея
делалась зоркой. Он почти бегом пересёк внутренний двор, преодолел лестницу и
стремительно прошагал по длинному коридору. Дверь триста третьей комнаты была
заперта, но профессор носил в кармане свой ключ. Дважды щёлкнул, открываясь,
замок…
