Из учебника природоведения
Грозы в наших широтах происходят в основном летом. Это
известно всем, даже клиническим двоечникам, в жизни не заглядывавшим в учебник
какого-то там природоведения. В основном – но не исключительно. Одному из
авторов этих строк довелось наблюдать великолепную грозу, возымевшую место…
шестнадцатого декабря. Дело было в школьные годы, и так совпало, что как раз
шёл урок физики. Учитель, мудрый человек, даже устроил небольшой перерыв, чтобы
мы могли подойти к окнам и наблюдать редкое явление природы…
Так что конец сентября способен осчастливить питерцев грозой
даже с большей вероятностью, чем декабрь. Вот он и осчастливил.
Здоровенная туча подвалила с востока… Коренные ленинградцы
не позволят соврать: все необычные погоды в нашем городе являются из восточного
сектора. Ведь господствующие ветра в Питере – юго-западные, порождаемые
Голъфстримом и Атлантическим океаном; всё, что они приносят с собой, полностью
соответствует каждодневному порядку вещей. Ветры восточных направлений задувают
существенно реже. Но если уж задувают, то всякий раз начинается
светопреставление.
Например, чудовищный снежный шквал в конце мая, когда на
тополях уже вылезли листья размером с ладонь. Один из авторов очень хорошо его
помнит, ибо как раз в тот момент бегал трусцой, был застигнут в километре от
дома и, соответственно, вымок до нитки. Неплох был и июльский град размером с
фасолину, от которого даже очень крепкой авторской «Ниве» пришлось срочно
укрываться под ёлками.
А в год, о котором мы рассказываем, разразилась всего лишь
гроза в сентябре…
Повторимся, но скажем: здания, составлявшие пресловутую «Семёрку»,
первоначально строились как гостинично-туристический комплекс. Причём в эпоху,
когда жилые дома старались развернуть фасадами к солнцу. Поэтому большой
лечебный корпус так называемого «Института проблем мозга» смотрел окнами палат
на юго-восток. Как раз туда, откуда навалилась ночная гроза. Стёкла
потрескивали и трепетали под напором шквального ветра, неизбежные при нашем
строительстве щели сочились пронзительными сквозняками. Обитатели палат, по
самой природе своих болезней очень чувствительные к необычным явлениям стихий,
поголовно мучились кошмарами и бессонницей… Было четыре двадцать восемь утра, и
чернота снаружи царила кромешная – если не считать всполохов молний. Раз от
разу молнии били всё ближе, и от громовых ударов, раздиравших прямо над крышей
ткань мироздания, весь корпус ощутимо подрагивал.
Эдика разбудила не гроза, а собственные ощущения. Он долго
пытался найти комфортное положение и досмотреть прерванный сон, но так и не
получилось. Естество требовало встать. Вставать не хотелось отчаянно. В голове
переливалась из виска в висок противная боль, во рту был сушняк, приправленный
вкусом меди.
«За что, папахен…» Сделав героическое усилие, Эдик всё же
выбрался из-под казённого, пропитанного запахами больницы одеяла и, кое-как
доковыляв до персонального санузла, справил нужду. Стало легче. Он вспомнил про
заветный фолиант с Павкой Корчагиным и стал нашаривать выключатель.
Вспыхнувший свет больно резанул глаза, но Эдик взял пример с
героя произведения и мужественно стерпел. Было ради чего. Облачившись в халат,
он принялся нетерпеливо потрошить любимую книгу. Вот полетел на пол кустарный
переплёт… Видел бы папахен и прочие, умилявшиеся Эдиковым желанием
«почитать»!.. За переплетом таилась «дурмашина»
[182]
с густым
антрацитово-чёрным содержимым. Даже по виду – уматно-убойным в корягу. А как
же! Если ширево
[183]
варил сам легендарный Кирпатый с
Правобережного рынка!.. Средство атомное, главное – не переборщить, чтобы
хватило надолго… чтобы тащиться с толком, с чувством, с расстановкой…
Эдик потрепал Корчагина по будёновке, привычно нашел
«дорогу»
[184]
и вмазался по чуть-чуть – чтобы слегка
развернулась душа. По телу сразу побежал живой огонь, настроение улучшилось до
великолепного, самочувствие поправилось совершенно, ай да Кирпатый, ай да сукин
сын! Захотелось громко заявить о себе, шумно выпендриться, пообщаться с
народом. Особенно с бабами.
«Где у них тут, интересно, женское отделение?» Эдик отхлебнул
томатного сока, сунул в рот пригоршню фисташек из оставленного папахеном
запаса, оседлал череп наушниками плеера и – как ему казалось –
пружинисто-мужественно вышагнул, а в действительности вывалился в коридор.
Любимая рок-команда играла, казалось, прямо у него в мозжечке.
А за окном нескончаемо полыхали лиловые молнии, вонзавшиеся
где-то совсем рядом в одну и ту же, чем-то для них намазанную точку. Хлестали
по окнам водяные струи, дробила небо кувалда грома, неотличимая от громыханий
из плеера… Прямо у Эдика на глазах красный огнетушитель на стене коридора начал
превращаться в копилку. В зелёную фарфоровую свинью с прорезью на спине и
большими оранжевыми глазами.
– Дай мильён, – потребовала наглая хавронья.
Причём сказала не ртом, а прорезью для опускания денег. – Эй, ты, глиста в
корсете! Давай, грю, мильён!
Эдик не дрогнул. Ему было не впервой.
– Хрен тебе поросячий, – ответил он с
достоинством. – Изыди, парнокопытная. Заткни пасть.
Подействовало. Хрюшка заткнулась, покраснела – не иначе с
досады – и начала снова превращаться в огнетушитель.
– То-то! У меня не забалуешь! – Эдик приосанился,
победно повёл по сторонам взглядом… и вдруг заметил, как из стенной розетки
выдавился жёлтый светящийся шарик. – А ты это куда без спроса? А ну давай
взад!
Однако огненный колобок и не подумал слушаться. Он медленно
поплыл мимо Эдика по коридору, распевая архиерейским басом:
– Я от дедушки ушел! Я от бабушки ушел! И от тебя,
мудака, свинчу наверняка…
Это было уже слишком!
– Пасть закрой, гнида! – Победитель хрюшек-копилок
перехватил шприц поудобнее и метко пырнул наглый шарик иглой: – Ки-и-я-а-а-а…
Эффект превзошёл все его ожидания (если какие и были). Эдик
испытал нечто среднее между прикосновением электрошокера (с которым, слава
Богу, он доселе не был знаком) и множественным оргазмом (до которого ему
следовало бы ещё расти и расти). Боль и наслаждение слились во всеобъемлющей
судороге, генеральский сын рухнул на пол и провалился в странное, ни на что не
похожее забытьё. Он легко и свободно поплыл в прозрачной пузырящейся воде. Эдик
то устремлялся к буро-малиновым водорослям на белом песке, то с проворством
дельфина взмывал вверх, к солнцу, синевшему сквозь розовую волну. Было приятно
и невесомо. Море было смешным, газированным и сладким на вкус…
Никто не обнаружил коматозного Эдика в коридоре, не оттащил
его обратно в комнату, на кровать. Он очнулся сам, и гораздо раньше, чем ему бы
хотелось. Было немного грустно оттого, что поистине внеземное блаженство так
быстро закончилось. А впрочем… К чёрту грусть! Эдик чувствовал себя
великолепно, так, как не чувствовал уже очень давно. Огненный колобок, как и
сулился, слинял в неведомом направлении, а ширева в дурмашине оставалось ещё
выше крыши. Приглядевшись, Эдик заметил, что оно претерпело некоторые
изменения: из антрацитово-черного стало радужным и прозрачным. «Должно
быть, – решил он радостно, – настоялось, облагородилось, силу
набрало…»
