Сказано это было тоном, не терпящим возражений.
– Чегой-то я не понял… – Гринберг нехотя достал
три сотенные бумажки, со вздохом протянул сантехнику. – А ящик почему?
Вечерние игрища с местными алконавтами, да ещё
трёхсотбаксовые, ему были поперёк горла. Дать бы этим ханурикам под зад. А
потом спокойно, без суеты залезть на родное пепелище и без эксцессов взять всё,
что требуется. Уж небось справились бы. Не маленькие. А триста баксов лучше
пропить… В хорошей компании…
– Любопытен ты не в меру. – Евтюхов нахмурился,
неуловимо быстро убрал валюту, голос его стал суров, даже грозен. – Ты тут
хто? А нихто! И звать тебя никак! Экскурсант ты. А нам здеся жить!
Стоял прохладный и ясный осенний вечер, смеркалось. По
дороге Скудин отстал, привычно проверил связь:
– Первый, второй, как слышите? Приём…
Ни Гринберг, ни Капустин не отозвались. Супернадёжные
профессиональные рации молчали вглухую.
– Хорош! – В паре метров от стены, огораживающей
пожарище, Евтюхов остановился, вытащил беломорину и толкнул короткий спич,
блеснув сантехнической доходчивостью: – Всем слухать сюда. Прикинуть хрен к
носу и не мотаться как говно в проруби, держаться кильватерной струи. Шаг
вправо, шаг влево – труба. Фановая… – Он закурил и медленно, как бы к
чему-то прислушиваясь, побрёл вдоль бетонного забора, дотрагиваясь время от
времени до массивных трёхметровых блоков. Остановившись наконец, поманил к себе
Гринберга. – Ну-ка, давай, разговорчивый ты наш. Поработай теперь
руками. – И похлопал каменную глыбу по шершавому боку: – Вот ента.
Навались, черноголовый, покажи себя. Не всё языком мести.
В его голосе звучал сдержанный антисемитизм. Ходють тут
еврейчики всякие. Любопытствуют и языками болтают. Молчали бы в тряпочку со
своими зельцами и сухариками «Любительскими». Чтоб дети их так в старости
кормили!
Гринберг нехорошо оскалился и остался стоять: «Я что тебе,
бульдозер?..»
Евтюхов плюнул и, навалившись плечом, начал медленно, с
натугой двигать многотонную громаду.
– Трат, едрёна мать, ты-то чё засох, подсобляй! Вскоре
проход в стене действительно появился.
– За мной, интеллигенция вшивая, хватит сопли жевать!
Проникая вовнутрь, Скудин из любопытства налёг ладонью на
отодвинутый блок. Тот легко сдвинулся. Тогда Иван примерился к соседнему блоку
и напрягся так, что хрустнули связки. Никакого эффекта. Бетонная глыба стояла
непоколебимо. Как тому и положено быть.
– Не свернёшь, дымка нынче той стороной прошла. –
оглянулся на ходу Евтюхов. – Не останавливайся давай, а то потом не
догонишь!
– Я дико извиняюсь, многоуважаемый Василий
Дормидонтович… – тотчас вклинился Гринберг. И, как ни в чём не бывало,
протянул сантехнику десятидолларовую сигару. – Дымка – это кто? – И
неуклюже пошутил: – Знакомая дама?
– Да как бы тебе объяснить, чтобы ты понял… –
Евтюхов сменил гнев на милость, благожелательно кивнул и убрал сигару
подальше. – Дымку, мил человек, видать только после бутылки портвейна, да
и то как в тумане. Вредная она, сука. Лучше от неё держаться подальше.
Они шли по тропке, проложенной в траве газона, высокой, по
колено, изумрудно-зелёной, несмотря на сентябрь. Деревья и кустарники,
наоборот, выглядели плачевно – чёрные обгоревшие скелеты, не просто потерявшие
листву, а высохшие, мёртвые, без малейшего намёка на жизнь. Под ногами
стелилась густая туманная пелена, шли словно по мутной задумчивой заводи.
Что-то странное чувствовалось в этом тумане. Что-то неправильное. Он полностью
игнорировал ветерок и никак не реагировал на идущих людей, не образуя обычных
завихрений возле их ног. Его частицы пребывали в постоянном и полностью
самодостаточном движении, вспыхивали и пропадали, как серебряные блёстки,
взвешенные в маслянистой жидкости. Живое существо. Наполовину не из этой
реальности. Спящее… А если проснётся…
Шли молча, с опаской, след в след. Матёрым спецназовцам было
не по себе.
– Тихо! – Не доходя с дюжину шагов до парковки,
Евтюхов остановился, по-птичьи вытянул шею, вслушался… и ругнулся негромко, но
с чувством. – Вот сука гоношливая! – И резко принял правее, обходя
нечто видимое только ему. – Да ну на хрен… Бережёного Бог бережёт…
Скудин тоже бросил взгляд на парковку, нахмурился, повернулся
к Гринбергу:
– Что-нибудь видишь?
– Все чисто, командир. – Гринберг, нечеловечески
зоркий снайпер, только передёрнул плечами. – Никакого криминала не
наблюдаю…
Площадка как площадка. Грязный, местами растрескавшийся
асфальт. Лужи. Закопчённые осколки стекла. Куски пожарных шлангов,
перерубленные этими самыми осколками, летевшими с высоты… Настораживающего –
ноль.
– Ладно. – Скудин вытащил галогеновый «Санбим»,
включил… И ошарашенно замер. Луч фонаря над площадкой давал ощутимую кривизну.
Говорят, так проходит свет звезды над крупным гравитационным объектом – над
чёрной дырой например. Ой, мама…
– Ну чё засохли опять? Подтянись там! – Евтюхов
обернулся, махнул рукой. – А то дымка нынче злая… ровно наскипидаренная…
Оглядываясь, миновали парковку, осторожно, крадучись, прошли
вдоль фасада и, чавкая по грязи, повернули за угол.
– Азохенвей! – Гринберг мгновенно забыл, что по
паспорту он русский. И было отчего. В торце здания зияла круглая, правильной
формы дыра. Дыра размером с колесо от карьерного «БелАЗа» (а колесо это – если
кто не видал – таково, что под пузом у исполина спокойно проходит легковушка),
и края её были идеально ровными и гладкими. Высокопрочный бетон нигде даже не
выкрошился. Казалось, будто в полиэтиленовую банку ткнули острым, докрасна
разогретым железным прутом.
– Это что же такое-то, а? – Скудин поводил
фонарём, луч которого, попадая на парковку, продолжал антинаучно
искривляться. – Кумулятивный заряд?.. Лазерную пушку испытывали?..
– Да уж… не «Светлячок»… – Боря тронул пальцами гладкий,
словно отполированный край и беспомощно вздохнул. Вот это было чудо из чудес.
Чтобы капитан Капустин да чего-то не знал касаемо продырявленных стен!
– Повторяю для дураков. Дышать, как я скажу! –
Евтюхов выразительно глянул на Гринберга, вытащил фонарик-жужжалку и первым
полез в отверстие. «Жик, жик, жик, жик…» – отдавалось где-то внутри.
Дыра оказалась глубокой. Раскалённый прут, с удивительной
легкостью продырявивший стену, проплавился сквозь дамский туалет и, очутившись
в коридоре, видимо, остыл. Фаянс раковин и унитазов был обрезан словно бритвой.
Фрагменты кафеля не обвалились, штукатурка держалась прочно, даже не думая
осыпаться. Дела…
Гуськом, стараясь не шуметь, миновали коридор, выбрались в
вестибюль.
– Вы, ребята, куда вообще-то хотели? – вяло
поинтересовался Евтюхов. И, не дожидаясь ответа, принялся кощунственно мочиться
на ботинки гипсового Ленина, пережидавшего в углу за дохлыми фикусами
превратности Перестройки. – А то портвешок бодяженный, даёт больше в
ливер, а не по мозгам. Дымку неотчётливо вижу…
