Медленно-медленно, чтобы ничего не потревожить, профессор
просунул пальцы в другой ящик стола, туда, где у него сохранялись распечатки.
Опять же в нескольких экземплярах. Пухлые пачки, прошитые и упакованные в
отдельные папки…
Рука Льва Поликарповича окунулась в тончайшую бумажную пыль…
Зачем-то тщательно вытерев её, Звягинцев придвинул к себе
телефон. Убедился, что по крайней мере тот ещё не таял и не рассыпался в руках,
а нормально работал. Ещё немного помедлив, Лев Поликарпович набрал номер, за
которым ему пришлось лезть опять-таки в Маринину записную книжку.
– Иван Степанович? – спросил он, когда трубка
отозвалась голосом Кудеяра. – Иван Степанович, извините, я вас там от
ужина не отрываю?..
Мог ли он ещё сегодня утром предположить, что мужиковатый,
неразговорчивый «гэпэушник» очень скоро окажется единственным во всём Питере
человеком, к кому он захочет и отважится обратиться…
Обратная сторона Луны
Между тем у Кудеяра хватало своих забот. Как только их
самолёт приземлился в Пулковском аэропорту, прямо к трапу подкатил чёрный
«мерс» с проблесковыми огнями. Знакомый чекист в белых кедах и непроницаемых
очках принял у Скудина генеральского сына. Из рук в руки.
– Что-то невеселый он у вас, подполковник. Весь зелёный
какой-то…
– Устал с дороги. – Иван утаил вздох облегчения и
потрепал Эдика по щеке. – А так – ха-а-роший парень…
И добавил про себя: «Весь в папу…»
– Пошел козёл на скотный двор… – напевал Эдик,
аморфно плюхаясь на сиденье «мерседеса». – И показал козе прибор…
На том расстались. Сияющий «шестисотый» под рёв сирены
умчался за горизонт, а Скудин попёрся в город… пешком. Ему хотелось побыть
одному, а спешить было некуда.
Ветер нёс и бросал в лицо падавшую с неба мелкую морось.
Закинув на спину рюкзак, Иван брёл по мокрому шоссе. Безрадостные мысли
посещали его… Почему так? Почему безвозвратно уходят все самые желанные,
преданные, верные? Марина… бабушка… Буров…
Подумав про Глеба, Кудеяр даже остановился и зло топнул по
асфальту ногой. Не каркай, гад, не каркай, не смей!.. Чтобы Глебка вот так
запросто позволил какой-то нечисти себя загубить?!! Да он сам – Мутант, он сам
– Вирус, он сам всегда говорил, что его зараза сильней!.. И Женька Гринберг
костями рассыплется, а положит его в лучшую клинику, с врачей шкуры спустит и
сам последнюю рубашку продаст – а Глебу всё мыслимое и немыслимое, что может
потребоваться, обеспечит…
Так говорил себе Скудин, старательно не давая звучать
колоколу обречённости, глухо звонившему в потёмках души, и стремительно шагал
вдоль шоссе по велосипедно-пешеходной дорожке. В нормальную погоду здесь можно
было встретить любителей дальних прогулок и бега трусцой, велосипедистов и
неутомимых собачников. Однако ветер и холодный дождь всех сделали домоседами –
до самой площади Победы Иван не встретил на дорожке ни единой души. Спускаясь в
метро, он поймал несколько сочувственных взглядов и только тут ощутил, что
полностью вымок. Ну и чёрт с ним. Десять пройденных километров всё-таки сделали
своё дело. Иван размялся, и, как это бывает, его мысли вырвались из горестного
круга, и даже колокол обречённости начал понемногу смолкать. «Может, в самом
деле ещё всё обойдётся…»
В полупустом вагоне метро гулял зябкий сквозняк. Кудеяру
вдруг захотелось жестоко простыть, заболеть и лечь помирать рядом с Глебом.
«Мысль вызвала кривую усмешку. Он знал, что этого не случится. Доехав до
„Проспекта Просвещения“, Скудин поднялся наверх и опять же пешком, игнорируя
трамвай, потащился к себе на Тимуровскую. Милый дом встретил его вонью
подъезда, выломанной дверцей почтового ящика и крупно намалёванным призывом:
„Русский, бей кавказца!“ Попадись Ивану автор этого лозунга, он сообщил бы
пачкуну, что слово – не воробей, и предложил бы для начала поколотить служебную
кавказскую овчарку с пятого этажа. А потом – чемпиона города дзюдоиста
Чесебиева с четвёртого. Или наоборот…
В квартире царил несколько пыльный, но всё же порядок. Даже
серебряный череп гиббона никто не упёр. Иван забросил в угол рюкзак, переоделся
в сухое и первым делом отправился к соседке снизу, сердобольной старушке,
согласившейся на время его отсутствия присмотреть за Жириком.
– Уж ты забирай его, батюшка, побыстрее, – сказала
Скудину соседка и, плюнув, троекратно перекрестилась. – Да рази ж это у
тебя птица Божия? Как есть Навуходоносор с клювом! И матерится, и дерьмо своё,
то есть кало, гребёт нещадно и на стороны мечет. Меня костерит, кошку костерит,
невестку кроет по-чёрному! Да мы-то что, мы уж ладно, так ведь внучка моя, она
ж вообще девочка нецелованная, ей такое и слушать-то несовместно…
Имелась в виду та самая «фройляйн Ангелика», что загорала на
балконе без лифчика и чьи костлявые ключицы оскорбляли мужские чувства Ивана.
– Спасибо превеликое, Дарья Дмитриевна. – Кудеяр,
смущаясь, взял клетку с попугаем и начал поспешное отступление. – Не
держите сердца, пожалуйста. Он не со зла…
– Не со зла, не со зла! – Жирик на прощание
подкинул помёта и дружески махнул крылом. – Старая сволочь! Старая
сволочь!
– Я тебя, гад! – Скудин так тряхнул клетку, что
попугай испуганно поперхнулся.
– Да ты, батюшка, так его заикой оставишь, –
тотчас вступилась за квартиранта старушка.
– Извините ещё раз, Дарья Дмитриевна, – смиренно
покаялся подполковник.
Жирик обиженно нахохлился и для разнообразия промолчал.
Поднимаясь к себе, Кудеяр совестливо косился на пернатого матерщинника: «Может,
я его действительно?..» Он представил, как будут выглядеть различные перлы
словесности в исполнении попугая-заики, и ему стало смешно.
Следующий визит его был к соседу сверху, морскому капитану в
отставке, взявшему на себя заботу о декоративной крысе Вальке.
Вот тут его ожидало настоящее потрясение.
Животное, приветственно потянувшееся к нему из коробки,
было, вне всякого сомнения, Валькой. Но, Боже правый, до чего изменившейся!
Во-первых, бывший подводник так её откормил, что она сделалась как минимум
вдвое крупней прежнего. Во-вторых, крыса по какой-то таинственной причине
перелиняла, капитально сменив масть, и из нарядной декоративной превратилась в
самую классическую чёрную, холерно-чумную. А в-третьих… Вальку окружал
многочисленный приплод, и бусинки смышлёных глаз крысы блестели материнским
счастьем.
– Ты, Иван Степаныч, не серчай, не доглядел я. И где
только кавалера нашла?..
Подводник был лысый, как колено. Он жил бобылём, деля
квартиру с отставным корабельным котом. С того же атомохода и тоже лысым. По
словам капитана, кот был особой голой породы – «донской сфинкс», а что касается
его самого, то у них в роду все мужчины рано лысели. Так что пресловутая
радиация была решительно ни при чём. «Ну да, верю я тебе, как же. Сам небось в
темноте светишься, вот и Вальку мою облучил…»
