Продавщица, помнившая Звягинцева в лицо, приветливо с ним
поздоровалась. Магазинная кошка, рыжая Машка, вообще-то не жаловавшая Кнопика,
ради разнообразия не стала ни раздуваться, ни шипеть – вероятно, оттого, что по
причине раннего часа зрителей было немного. Лев Поликарпович обозрел изобильные
полки и понял, что совершенно не хочет есть. На самом деле после гибели Марины
он даже любимые когда-то деликатесы прожёвывал, словно труху, почти не чувствуя
вкуса. Заправлял себя пищей, словно автомобиль бензином. Как говорят у нас в
народе – отводил черёд.
– Мне, пожалуйста, два кило «Чаппи», – сказал он
продавщице. – И ещё «ужин холостяка».
Если туристы, по мнению отечественной консервной
промышленности, только завтракают, то холостяки, согласно этой же логике, токмо
и единственно ужинают. Пресловутый продукт представлял собой нечто
неопределённо-мягкое, запакованное в особую фольгу для разогрева в
микроволновке. Этикетка подробно и красочно информировала о пищевой ценности
содержимого. Лев Поликарпович не глядя сунул пакет в дорожную сумку и двинулся
к выходу. Вот чего ему действительно хотелось, так это легонько подстегнуть
время. Скорей бы миновало ещё несколько часов и стало возможно, не рискуя
прослыть невежливым и настырным, плотно заняться вопросом установления связи с
Володей…
В родном подъезде было сумрачно и накурено, в углу темнела
подозрительного вида лужа. Домофон и консьерж при входе оставались делом
будущего, а кодовый, в три циферки, замок был, как показывала практика, «от
честного человека». Из почтового ящика торчали мятые «уши» газет – сколько
Звягинцев ни договаривался на почте, организовали-таки плотную бумажную пробку,
верный ориентир для специалистов-домушников. Зато теперь, спохватившись, месяц
небось будут у себя всю корреспонденцию складывать… Опорожнив ящик и разыскав
среди вороха никчёмных реклам весточку из Йельского университета, Звягинцев
поднялся к себе, отпер входную дверь и по телефону дал знать на пульт охраны –
клиент такой-то, свои. Потом разделся, насыпал корма собаке и, забыв в сумке
«ужин холостяка», устало вытянулся на диване. Хотя старому холостяку, притом
ведущему «светский» образ жизни, вроде самая пора была бы ужинать на рассвете…
Спал Лев Поликарпович недолго и некрепко. Когда несусветная
рань превратилась в обычное человеческое утро, он выбрался из-под колючего
пледа и принялся действовать.
Почему-то волнуясь, он набрал знакомый номер Гришина. Первое
время в экспедиции ему требовалась для этого записная книжка, потом выучил
наизусть… Нет, чуда не произошло – в ответ послышались длинные гудки,
равнодушно-размеренные, вселяющие отчаяние в душу. Звягинцев нажал отбой и,
порывшись в справочнике, позвонил на телефонную станцию, ведавшую Володиным
номером. Там попросили подождать, потом подтвердили, что данный телефон не
работает.
– Так. – Звягинцев в сердцах бросил трубку, взял
трость и, потрепав сытого и сонного Кнопика по ушам – будь молодцом, охраняй
квартиру! – снова вышел из дома.
На улице успел затеяться дождь. Очень питерский, мелкий,
занудный, напоминающий о том, что лету наступает конец. Из окна Звягинцеву
казалось, что снаружи просто висела в воздухе какая-то морось, но прямой
контакт заставил его пожалеть о зонтике, не взятом с собой. Тем не менее
возвращаться Лев Поликарпович не стал. Не ради суеверных соображений – просто
из упрямства. Поглубже надвинул шляпу, наискось пересёк мокрую ленту улицы и
парком, по пустынной аллейке направился к станции метро. Благо было недалеко.
Спустившись по эскалатору, профессор только тут как следует
понял, до чего отвык в экспедиции от метро. Самые обычные реалии порождали,
ассоциации в духе только что покинутых таинственных саамских болот. Поезда
выныривали из туннелей, словно чудища из нор. Хищно сверкали прожекторами и
плотоядно урчали, заглатывая пассажиров… Звягинцев покорно дал очередному
чудищу себя слопать, сел с краю, у поручня, и принялся мысленно подгонять
подземный экспресс. Рядом с ним в вагоне ехали люди, которым не было ни
малейшего дела ни до загадочно сломавшихся телефонов, ни до зашифрованных
рукописей, почти из рук в руки перешедших от отца к сыну сквозь шестьдесят лет…
На противоположном от Звягинцева сиденье, на месте для инвалидов, развалился
ранний пьянчуга. Каждые несколько минут он порывался улечься на вагонный
диванчик и задрать на него ноги в грязных кроссовках. Сидевшая рядом старушка,
Божий одуванчик, даже поднялась, улыбаясь этак по-матерински – поспи, дескать,
сыночек, а я уж постою… Однако на освободившееся посадочное место тотчас
приземлилась влюблённая парочка, которая явно не разделяла бабкиных извращённых
понятий о материнстве. Должно быть, ехали по домам со свидания, плавно перетёкшего
из «ужина холостяка» в «завтрак туриста»… Легко одетые парень и девушка явно
продрогли и теперь грелись изнутри, передавая друг другу тёмно-зелёную баночку.
Глядя на них, Лев Поликарпович твердо решил по дороге домой купить такой же
джин-тоник, но тут старушка, которую столь нахально лишили возможности
проявлять христианское милосердие, возмущённо застучала клюкой и принялась
поносить молодёжь. Профессор отвёл глаза прочь, перестав смотреть на людей.
Но и неодушевлённые принадлежности вагонного интерьера его
не слишком обрадовали. Стены, которые когда-то украшались только правилами
поведения («Пассажир обязан… пассажир не имеет права…») да схемами линий метро,
в нынешние просвещённые времена до самого потолка пестрели яркой рекламой. От
неё Лев Поликарпович, оказывается, тоже успел поотвыкнуть; защитный рефлекс,
позволявший не читая и не замечая смотреть сквозь рекламные призывы, очень
прискорбным образом притупился. Глаза сами собой заскользили по броским,
полиграфически безупречным объявлениям. Центр женского здоровья обещал прервать
нежелательную беременность на любой неделе и без вредных последствий для
организма. Соседняя наклейка сулила всевозможную медицинскую помощь
долгожданному малышу. Третья до небес превозносила новую марку презервативов:
«Старший брат посоветовал!» – хвастался парнишка-школьник, которому, по мнению
Льва Поликарповича, следовало бы думать не о девочках, а о физике с алгеброй.
Ещё одна рекламная липучка в настоятельной форме советовала приобрести новую
книгу «признанного мэтра детективного жанра», чья фамилия Звягинцеву ровным
счётом ничего не говорила. То ли профессор безнадёжно отстал от жизни и
литературы, то ли мэтр был дутый – Бог весть… Рядом плавали в нарисованной
банке русские народные пиявки и отстирывало кровавые пятна универсальное моющее
средство «Лоск»…
Стучали колёса, вагон покачивало, на остановках сменялись
пассажиры, мелькали в темноте нескончаемые вереницы туннельных светильников.
Звягинцев сидел, полузакрыв глаза, и отчаянно боролся с дремотой, неожиданно
накатившей сразу после «Электросилы». Борьба получалась неравной. Наверное,
годы брали своё…
Звягинцев проснулся, когда объявили «Чёрную речку», поспешно
вскочил и устремился к выходу из вагона. Кто-то толкнул его, кто-то посоветовал
меньше пить… Лев Поликарпович всё-таки успел продраться наружу и направился к
эскалатору. Трость с прохудившимся резиновым наконечником громко и отрывисто
клацала по каменному полу вестибюля. На улице Савушкина, как и в Московском
районе, шёл дождь, размеренный, мрачно-обречённый, делавший это утро больше
похожим на поздний вечер. Какая золотая осень, какое пышное увяданье? Городская
осень Звягинцеву больше всего напоминала старческий маразм – одна надежда, что
и он когда-нибудь кончится. Деревья полоскали на ветру желтеющей листвой,
мокрые скелеты их в сумраке выглядели обгоревшими. Лев Поликарпович немедленно
промочил ноги и угрюмо подумал, что в этакую погоду даже непоседливой маленькой
Марине вряд ли захотелось бы идти «по улице далеко-далеко». В такую погоду дома
надо сидеть. У камина. С кружкой тёплого молока, куском свежей булки и мисочкой
пенок от только что сваренного варенья…
