Безумная надежда так стиснула сердце, что голова пошла
кругом. Увидеть его. Обнять. А после…
– Ваши предки, герр профессор, в самом деле были из
крестьян, – кивнул фон Трауберг. – Боюсь, насчёт отца мне придётся
вас огорчить: по моим сведениям, Поликарпа Климовича действительно расстреляли
через месяц после ареста. Тем не менее у меня складывается впечатление, что
Высшие Силы несколько неравнодушны к вашей семье. Прежде чем ехать сюда, я ведь
самым подробным образом составил ваш гороскоп, и знаете что? Вы должны были
умереть в раннем детстве, причём насильственной смертью. Я навёл кое-какие
справки, и оказалось, что дом, в котором вы жили, разрушило бомбой буквально
через полчаса после того, как вы отправились в эвакуацию.
«ВАШЕЙ бомбой, старый козёл, – мрачно подумал
Скудин. – А может, это… Марина? Может, при взрыве её через самый первый
туннель в блокаду закинуло?..»
Вслух он, естественно, ничего не сказал.
Глеб Буров сложил на груди руки, переступил с ноги на ногу,
вздохнул и подытожил:
– Остаётся действовать методом научного тыка. Я
правильно понял?
…Учитывая сложившуюся обстановку и полное отсутствие
перспективы появления в ближайшем будущем каких-либо стабилизирующих ситуацию
факторов, настоятельно, под мою личную ответственность, прошу разрешить:
1. Считать информацию, предоставленную гражданкой
Корнецкой Евгенией Александровной (она же Ромуальда фон Трауберг, она же
лейтенант-полковник Айрин Джиллиан), объективной и заслуживающей пристального
внимания.
2. Провести натурные испытания предмета, доставленного
перемещённым во времени по имени Кратаранга и условно названного перстнем силы.
3. При получении положительных результатов с перстнем
силы провести хрональное перемещение в блокадный Ленинград с целью получения
информации о репрессированном учёном, занимавшемся проблемами времени…
Из инициативного рапорта полковника Скудина.
Семён Петрович Тиберий
Исход академика Опарышева из Санкт-Петербурга отчасти
напоминал финал злого волшебника Сарумана из «Властелина колец». Помните,
конечно? Когда этот могущественный маг пал от ножа собственного приспешника,
которого слишком усердно шпынял, его душа покинула тело в виде плотного серого
тумана. Бесплотная тень сперва грозно нависла над поселением хоббитов, но,
разрастаясь, всё более разреживалась, а потом с запада (благой, по Толкину,
стороны света) налетел ветер и развеял её без остатка.
Вот и тут произошло нечто подобное, с той только разницей,
что Опарышев, в отличие от Сарумана, никогда в жизни своей не был добродетелен
и велик. Да и противостояли ему далеко не хоббиты, а публика куда более
грозная.
Тема спасённых архивов возникла в телевизионных новостях ещё
раз. Видимо, молодые журналисты оказались настоящими профессионалами, не
склонными сразу выкидывать из памяти «отработанные» сюжеты. А может, их
обоняния вновь ненавязчиво коснулся тот же ветерок, что в своё время так
оперативно донёс запах ореховского пожара? Как знать…
На сей раз ситуацию комментировал сам «Саруман».
– Я бесконечно благодарен пожарным, ведь они рисковали
своей жизнью ради вороха старых бумаг, которые многие на их месте приняли бы за
ненужные черновики, приготовленные для растопки…
Судя по антуражу, дело происходило в Публичке или иной столь
же серьёзной библиотеке, в реставрационном отделе, куда простых смертных не
допускают по определению, а телевизионщиков с камерами – под большим нажимом и
ненадолго.
– А уж как бы ты радовался, если бы приняли, –
прокомментировал Шихман, вместе с Львом Поликарповичем сидевший у
телевизора. – Жалеешь небось, что сам давным-давно на растопку не
употребил!
Опарышев улыбался, но хорошо знавшие его видели, какова цена
была этой улыбке. Московский академик смотрел не в объектив и не на
девушку-журналистку, державшую микрофон. Взгляд сквозь толстые линзы был
сфокусирован в некоторой точке пространства справа внизу. Да и цвет пухлого, с
размазанными губами лица более не соответствовал лежалому тесту, скорее это был
колер подгнивающего лимона. Или так падал свет, отражённый зеленоватыми
стенами?
– …И специалистам-реставраторам, которые взялись
безвозмездно обследовать, скопировать и обработать каждый листок…
Веня, Алик и Виринея, торчавшие за спинами научных
руководителей, дружно покатились со смеху. Не всякий день увидишь по телевизору
великомученика, благодарящего за добротный костёр.
– …В особенности потому, что спасены оказались не
только мои личные рукописи, но и часть архивов моего незабвенного дорогого
учителя, академика Иосифа Юрьевича Добродеева. А также материалы некоторых
наших совместных работ…
На этом мажорном аккорде, в котором явственно слышался шорох
бросаемой куда надо соломки, сюжет завершился.
– Как вы думаете, что с ним теперь будет? – спросил
Алик, выключая телевизор.
Лев Поликарпович пожал плечами.
– Для начала, наверное, уберётся в Москву… Втянет
щупальца. Кстати, сегодня с утра Пересветов проявился, Валентин Евгеньевич.
Говорил, звонили ему аж оттуда. – Звягинцев ткнул пальцем в направлении
потолка. – Спрашивали о здоровье и очень мягко интересовались, как он
насчёт немедленного возвращения к обязанностям. Так дело пойдёт, чего доброго,
и нас из отпуска вызовут!
«Хоть из нелегального положения выйдем, – добавил он
про себя. И спустился с неба на землю: – А зарплату выплатят, интересно?..»
– В Москву, – хмыкнул Алик. – А там в него
тыкать пальцами не начнут?
– Да кому оно нужно, – отмахнулся несостоявшийся
нобелевский лауреат. – Они там все с ним повязаны. Кто двадцать лет
потёмкинские деревни строил по связям с производственными объединениями и
научными институтами? Кто всенародные почины плодил и грандиозные программы
придумывал? Одна «Интенсификация-90» чего стоила. Там попробуй только ниточку
потяни, такие клубки зашевелятся, что никому мало не будет. Не-ет, если я
что-нибудь понимаю, это дело тихо замнут, а потом он ещё тише отойдёт от всех
дел…
– И будет жить припеваючи? С дачей, с охраной, с личным
водителем?
В голосе Вени Крайчика прозвучал определённый мстительный
пафос.
– Да зарасти оно лопухами. – Шихман щёлкнул
зажигалкой резко, как выстрелил. – Ну их всех. Главное, теперь они нам не
будут мешать.
– …А с плёнками этого фильма у меня смешной казус
вышел. Сам знаешь, киноплёнка тогда горючая была страшно, да ещё и сохла при
каждом просмотре. В стационарных аппаратах вообще вольтову дугу зажигали между
двумя угольками, подкручивали их потом, когда выгорали. – Бабушка показала
руками, как именно сближали заточенные концы угольков. – У нас, правда,
аппараты были переносные, в больших чемоданах, но лампы стояли тоже будь
здоров, из специального стекла «Пайрекс». Жар такой, что на фиксаторах плёнки
нагар нарастал, мы его костяными ножичками счищали. И перфорация всё время
рвалась, я её нитроклеем подклеивала… А между сеансами плёнки полагалось
хранить в особом ящике, в половину этого холодильника, фильмостат назывался.
Железный весь, с ёмкостями для жидкости, которая им пересыхать не давала… И вот
как-то после сеанса я уже убираю коробки и тут краем глаза сквозь смотровое окошечко
вижу: в зрительном зале пожар! Ты учти ещё, что клуб наш был в соборе. Я тогда
и не знала, как он назывался, теперь вот Риточка меня туда, в Тихвин, свозила
воспоминания оживить, так на экскурсии сказали – Спасо-Преображенский… Словом,
каменное было здание, добротное. И вход для нас, киномехаников, в нашу будку
был отдельный, по внешней лесенке, именно из-за горючести плёнки… В общем, вижу
– горим, у страха глаза велики, там всего-то кресло тлело из-за окурка, до
аппаратной через кирпичную стенку и не добралось бы, а мне уж померещилось –
всё, амба, сейчас плёнки пыхнут! Их, кстати, нам Госкино присылало, фильмы
дорогие были, отчётность… Схватила я, как была, железный фильмостат – и айда с
ним наружу! По внешней-то лесенке. Еле его потом, когда всё потушили, водворили
назад…
