Кратаранга, по настоянию новых друзей, сменил свой наряд
знатного всадника на менее приметный. Он приехал в спортивном костюме, зимних
кроссовках и тёплой кожаной куртке. Даже серебристые волосы, прежде вольно
раскинутые по плечам, были стянуты в хвост обыкновенной аптекарской резинкой. О
происхождении Кратаранги напоминал только «перстень силы» на пальце да тусклый
металлический пояс. Кое-кто из присутствовавших знал, что на самом деле этот
пояс был страшным по силе оружием, а кто не знал, тем было и незачем.
Оглядевшись в комнате, хайратский царевич сразу подошёл к
Жене. Молча, сосредоточенно хмурясь, приложил ладонь к её затылку. Затем
придирчиво изучил рисунок линий на её левой ладони. И наконец велел:
– Обнажи тело своё.
Женя вздрогнула, но повиновалась беспрекословно. Всё взгляды
обратились на её по-прежнему незагорелый живот, где, словно негатив
астрономического снимка, красовались семь звёзд.
– Да, – отрывисто проговорил Кратаранга. –
Это хварэна. Божественная слава и благодать. В своей новой жизни ты не
преступала истины, и хварэна вернулась к тебе. Облачись, царственная
спасительница людей.
Гринберг засопел и отвернулся от чарующего зрелища, будучи
оскорблённым в самых святых чувствах. Он-то пытался подбить Виринею на
маленький стриптиз, будучи совершенно уверен, что носительницей божественных
знаков окажется именно она!
– Иван Степанович, – сказал Эдик, – не
поможете на карту взглянуть?
Имелась в виду карта аномальной зоны с подробным
расположением хрональных пятен и дыр. Была она, естественно, предназначена
сугубо для служебного пользования, ну а после того, как возымел место случай
несанкционированного копирования, секретность сгустилась вконец. И ещё бы ей
было не сгуститься, ведь запретная зона оказалась весьма притягательным местом
для всяческих шаромыжников, поджидавших беспомощных «вольтанутых». Не говоря
уже о втором «перстне силы», оказавшемся предположительно у Хомякова…
Иван склонился над компьютером и ввёл свой личный код
доступа. Глаза Виринеи сверкнули изумрудными бликами. На экране возник
порядочный кусок Московского района. Его испещряли разноцветные кляксы.
– Есть там… проход… в ленинградскую блокаду? –
отважилась подать голос Корнецкая. Голос прозвучал отвратительно пискливо.
Все опять уставились на неё, и Звягинцев спросил:
– Женечка, почему вы думаете, что речь идёт о блокаде?
– Ну как же, – ей казалось это очевидным, –
«погибает от голода в стужу»… «в занесённой по крышу снегами неприступной
обители мёртвых»… и самолёты… – Она судорожно вздохнула, но всё-таки
выговорила: – С крестами.
На самом деле про блокаду подумал каждый в отдельности. И в
самом деле, что мы сразу представляем себе при слове «блокада»? Разве мы вспоминаем,
что она вместила в себя две весны и два лета, когда по улицам катились трамваи,
в скверах расцветала сирень, а возле Адмиралтейства зрела капуста?.. Нет,
блокада для нас – непременно чёрная ночь над вымерзшим городом, заваленные
сугробами улицы с мёртвыми останками автомобилей – и не только автомобилей – по
сторонам узенькой тропки, это невыносимый холод и курящиеся проруби на Неве…
В общем, по части «где» оракул высказался достаточно ясно.
Дело встало за малым – осталось вычислить, «когда» и «кого» необходимо было
спасти.
Лев Поликарпович кашлянул и выразил общую мысль:
– Ну и который из девятисот дней нас интересует?
Скудин, разглядывавший карту, хмуро ответил:
– Вариант вообще-то один. Шестое января сорок второго,
других туннелей не наблюдаю.
Кратаранга почему-то переглянулся с Виринеей, а Шихман
покосился на Гринберга.
– «Тот, кто способен замедлить Продвиженье живущих к
Тартару»… – медленно проговорил Веня. – Как там дальше?
– «Тот, кому сам Хронос послушен», – повторила
Женя.
– «В нищете и полнейшем презренье», – подхватил
Алик. – Откуси я собственную голову – какой-нибудь репрессированный
учёный! Их тогда, я думаю, столько погибло! С такими открытиями!
Звягинцев сразу вспомнил отцовские дневники. И шифрованные,
наверняка революционные рукописи, которые теперь никогда никто не прочтёт.
Академик Шихман вдруг приосанился и как будто даже стал выше
ростом.
– Осмелюсь предположить, – проговорил он, –
что речь может идти об одном из моих… наших с Евгением Додиковичем
соплеменников.
– Почему? – с интересом спросил Лев Поликарпович.
– Ну как же, – прищурился Гринберг, – «Кровь
его одна из старейших на Гее, Только это… несёт лишь одни уязвленья»…
– «Происходит из древнего рода», – скрипучим
голосом вмешался фон Трауберг. – Герр Шихман, нас всех здесь объединяет
общая цель, так что в данном случае я далёк от национальных амбиций… Однако
прошу учесть, что этот древний род может быть и германским. А «уязвленья»,
равно как полнейшее презрение и нищета, могут проистекать оттого, что одарённый
арийский юноша аристократического происхождения находился в плену.
Ицхок-Хаим Гершкович чопорно наклонил голову, признавая
весомость его аргументов, а Звягинцев посмотрел на фон Трауберга и невольно
подумал, как изменился старый нацист с той минуты, когда обрёл внучку. Он всё меньше
напоминал мумию, удравшую из Кунсткамеры. Равно как и маньяка, способного
рассуждать только на одну тему – о пропавшей наследнице. В кресле на колёсиках
сидел по-настоящему крупный учёный. Да, эсэсовский мистик из «Аненербе», да,
идейный враг, да, непримиримый научный противник… но этому человеку
сопутствовало истинное величие, пусть и с инфернальным оттенком.
– Всегда завидовал дворянам, – впервые подал голос
Боря Капустин. – В общем-то, кровь у всех одинаково древняя… Все мы от
одной праматери Евы…
[50]
Только они своих предков по бумажке
прослеживают чуть не до Рюрика, а у нас такой бумажки нет.
– Без бумажки ты дворняжка, – хмыкнул Гринберг.
Никто из его родственников не имел отношения ни к блокаде, ни к науке о
времени, и это было обидно.
«„Причину Замыканья спирали в окружность“… – стукнуло
Льва Поликарповича. – Спираль времени. Излюбленная тема отца…»
– Мой отец… – сказал он и задохнулся, стискивая в
кармане пузырёк с «Изокетом». – Наши предки были из крестьян, но кто
знает… Отца взяли в тридцать седьмом, и уже в наше время я его отыскал в
Мартирологе расстрелянных на Левашовской…
[51]
Но, может быть,
это тоже неправда и в войну он работал в какой-нибудь шарашке?
