Вечером, под самый конец рабочего дня, Кудеяр вызвал к себе
Гринберга и Бурова.
– Съездите со мной, ребята?
Нет повести печальнее на свете…
На сей раз двигатель «Волги» заглох ажно на углу Ленинского
проспекта. Выгрузившись, Скудин с ребятами на руках откатили машину на полсотни
метров назад, чтобы водитель Федя мог запустить мотор и погреться. Топать до
сгоревшей башни было километр с гаком.
– Ну, не скучай. Даст Бог, мы ненадолго…
Федя только вздохнул и вытащил из бардачка толстый журнал
«100 новых сканвордов». Обложку украшала фотография Президента в горнолыжном
костюме.
Погода продолжала творить чудеса. Вместо того чтобы сезонно
изменяться во времени, она теперь повадилась меняться в пространстве. Там, где
они оставили машину, уверенно держался кусочек осени. Со старинным золотом лип,
вполне зелёной травой и прозрачным закатным небом, предвещавшим на завтра тихую
благодать. А буквально через двести метров Скудин со спутниками ступили в
добротно промороженный снег. Свет сразу померк, ноги обвили струи позёмки,
«Волга» скрылась во мгле, над крышами домов повисли мрачные войлочные облака…
– Дуба дам, дуба дам… – на одной ноте, церковным
басом негромко затянул Глеб, а Женя принялся тереть кончики мигом побелевших,
помороженных ещё на Аляске ушей. Спецназовцы переглянулись и чисто из научного
интереса отступили обратно. Осень послушно вернулась, на лобовом стекле
оставленной за перекрёстком машины заиграли розовые блики…
Иван Степанович нахмурился и быстрее зашагал вперёд. Он даже
начал жалеть, что не взял с собой никого из учёных. Им бы это наверняка было
интересно. Пока шли до Бассейной, сезон сменился ещё трижды. Они повидали
весну, снова зиму и чуть ли не лето, причём на востоке явственно занимался
рассвет… Времена года и суток настолько лихо сосуществовали в пространстве, что
поневоле напрашивалась мысль: на протяжении плюгавых полутора километров
вольготно уживались разные временные пласты.
«Кабы не выплыть в каком-нибудь будущем, – на полном
серьёзе забеспокоился Кудеяр. – Или, блин, в прошлом…»
При этом он всё косился на Глеба. У Бурова вид был
сосредоточенный, но не тревожный. Будь здесь какая-то опасность, он бы её точно
почувствовал. Иван в боевого товарища и его новые таланты верил непоколебимо.
Почему-то он даже не удивился, когда оказалось, что возле
развалин царил тот же климат, что и в Гатчине: первый снег по колено, норовящий
липким шматом свалиться с крыши на голову. Глеб и Женя, точно мальчишки,
немедленно принялись лепить снежки и соревноваться в дальности броска. Глеб
имел подавляющее преимущество в габаритах и рычагах, Гринберг брал отточенной
техникой.
Иван же не торопясь зашагал вдоль стены, ограждавшей
сгоревшую башню…
Заокеанский промышленный потенциал развернулся здесь во всей
красе. Вокруг российской ограды – непрезентабельной, из серых бетонных плит, давно
покрытых сомнительными рисунками, – американцы с хорошим отступом
воздвигли свою, из высокопрочной сетки, а-ля федеральная тюрьма особо строгого
режима. Намотали блестящую, с лезвиями, колючую проволоку, пустили по верху
ток, завели дальнобойные прожектора… Мышь не проскользнёт, муха не пролетит…
разве что белая. Рядом с проволочной стеной сиротски притулилось заведение
туалетчика Петухова. Один Бог в точности ведал, чего стоило майору Собакину
уломать американскую сторону, чтобы не отчуждали сортир, не лишали последнего.
Правду сказать, с этим делом оказалось всё же попроще, чем с решением о взрыве.
И всё оттого, что не говнюки подобрались, как в заоблачных судьбоносных верхах,
а хорошие люди, нужду ближнего понимающие. Помнится, участковый пришёл с челобитной
к Скудину, и тот посодействовал, помог, попросил экс-отца Брауна. И «товарищ
негр» кроткому увещеванию внял, даже не пришлось, как тогда летом, в Заполярье,
морды бить братанам во Христе. Последней же каплей, завершившей процесс
убеждения, было надругательство над Шекспиром: «Нет повести печальнее на свете,
чем повесть о закрытом туалете…» Кончив хохотать, расстрига Браун пообещал лечь
костьми. И слово своё сдержал.
Вот и красовалось простое русское заведение чуть не в метре
от границ зоны, на которую, без преувеличения можно сказать, с тревогой и
страхом взирал весь остальной мир. А что? По России немножко поездить – ещё и
не такое увидишь.
…Скудин подошёл вплотную к проволочной препоне, тронул
пальцами обжигающе холодный металл, вздохнул. Теперь даже розу было толком не
положить… Он резко повернулся и вприщур посмотрел на Бурова и Гринберга.
– Пойдёте со мной? – И коротко мотнул головой в
сторону закопчённой руины. – Туда?
Спросил больше для порядка. Знал, что пойдут. Куда угодно.
Хоть на край света. Да не на такой, куда приезжает на комфортабельном джипе
рекламный мужик, а туда, где действительно – край. И чёртовы зубы.
– Если ты туда, командир, то и мы пойдем, – без
колебания ответил Глеб за себя и за Женю. – Одного мы тебя погибать не
отпустим. За компанию ведь, сам знаешь, жид повесился… – При этом он с
самым невинным видом смотрел мимо Гринберга. Тот отдарил его орлиным
взглядом. – А вообще-то знай, командир, теперь оттуда возврата нет. Будет
как у американцев.
Ясно, какие американцы имелись в виду. Те, от которых
осталась лишь окровавленная верёвка.
Глеб сплюнул и задумчиво смерил взглядом пятнадцатиэтажный
огарок.
– Понимаешь, командир, там что-то есть. Ну, вроде
маленькой червоточины, а из неё… лезет… Как дрожжи… Что-то чудовищной мощи, ни
на что не похожее… Его нельзя осмыслить, логически понять, можно только
ощутить, да и то… Я его чувствую, но не более. Оно со мной никаких дел иметь не
желает, а уж слушаться и подавно. Как стихия, но некоторым образом
организованная… Я для него – микроб, бессмысленная амёба…
Гринберг прицелился снежком в американский дальнобойный
прожектор. Попал – и шкодливо засунул руки в карманы, изображая полнейшее «как
вы могли про меня такое подумать?».
– Значит, микроб? Инфузория туфелька? – Скудин
передёрнул плечами и вдруг, не сдерживаясь, на выдохе, что было силы пнул
заокеанский, вбетонированный в землю столб, к коему крепилась сетка. Такими
ударами человек убивается наповал, да ещё патологоанатомы потом всерьёз
разбираются, не грузовик ли с кирпичами на него налетел. Но здесь была стена, к
тому же сделанная на совесть. Сетка загудела, ухнула, заходила ходуном – и всё.
Наступила тишина.
– Ладно, пошли, – мрачно сказал Кудеяр. И пошагал
к оплоту российской государственности, чьи окошечки светились у американской
стены. – Поговорим. Вдруг что умное скажут.
В сортире было хорошо. Если вдуматься, в сортирах всегда
бывает хорошо. Даже в самых неухоженных и непотребных. Потому что выходит
оттуда человек с душевным облегчением, с весельем на сердце. Зря ли даже
праздник установлен – международный день сортира, отмечаемый в конце ноября!
