Завершение первого раунда, по мнению Кудеяра, было
бездарным. Между тем у него – что редко бывало – успел созреть план эффектной
концовки, в духе Гринберга с его самосвалом.
– Есть! – Скудин чётко развернулся и строевым, на
всю ступню, шагом подался из кабинета. Тут надо напомнить читателю, что весил
он немножко за центнер, причём каждым граммом этого центнера владел по своему
усмотрению. Мог скользнуть тенью – не увидишь и не услышишь. А мог… и вот так.
ТАК. ТАК! …Скорбно задрожал хрусталь в серванте, запела под потолком люстра, а
в недрах института наверняка забеспокоились сверхчувствительные сейсмографы…
Причём всё по уставу. Не придерёшься.
– Я весёлый, но голодный и злой, – входя к себе в
бункер, переврал он Газманова. – Боря!
У подбежавшего Капустина на лице, наоборот, отражалась вся
мировая скорбь. Какой-то доброжелатель нынче утром засмеял его с потрохами,
сообщив бедолаге, что его прозвище следовало произносить не «Монохорд», а
совсем даже «Монорхид», и Борька ещё не успел этого переварить.
– Боренька, про академика Опарышева слыхал?
– Это про ту гниду в кабинете? – неполиткорректно
осведомился Капустин. И вдруг возликовал, не иначе заразившись кровожадным
весельем Ивана: – Что, командир, пластидом его? Граммчиков эдак сто
пятьдесят?..
[9]
Или как?..
– Экий ты у нас гуманный стал, – усмехнулся Иван.
И показал разом все зубы: – Без выдумки порываешься работать, без рашпиля, без
плоскогубцев… Не-ет, ты мне лучше всё как есть про эту сволочь разузнай. Где
оная сволочь родилась, как училась, как женилась. Что жрёт, что пьёт, как срёт…
Ну не мне тебя учить, Боренька. Сделаешь?
Капустин кивнул, потёр ладони и заулыбался. Можно было не
сомневаться: он нароет про Опарышева такой неприукрашенной правды, что тому в
самом деле пластид мёдом покажется. Раздобудем на него и рашпиль, и плоскогубцы.
Ну в самом деле, сколько можно, чтобы всякие гниды хороших людей гнобили?..
Врёшь, не возьмёшь! Найдётся сила на их силу! А на всякую
хитрую гайку – и винт с резьбой!
Катакомбная академия
У Кнопика, двор-терьера профессора Звягинцева, была теперь
не жизнь, а малина. А то!.. Хозяин оставил пагубную привычку куда-то исчезать
ни свет ни заря и появляться лишь к вечеру. Теперь он целыми днями сидел дома.
И, понятное дело, выгуливал пёсика раза в три чаще обычного. Откуда было знать
кобельку, что такое добровольно-принудительный отпуск без содержания?.. Он
только понимал, что в жизни произошли перемены. И, естественно, к лучшему. А
ещё к хозяину почти ежедневно приходили гости, добрые знакомые Кнопика, и,
случалось, они отправлялись на прогулку все вместе…
Но об этом чуть позже.
Однажды утром, когда Звягинцев только-только привёл Кнопика
с ритуального променада, профессору позвонили из Америки. Кто? Ну конечно же…
– Здорово, Изя!.. – чуть не до слёз обрадовался
Лев Поликарпович. Одной рукой он держал трубку, другой снимал с терьера
ошейник. – Да ничего, спасибо, живём – хлеб жуём… Ты-то как?
Рассказывать Шихману о передрягах в «Гипертехе» у него
особого желания не было. Впрочем, тут же выяснилось, что и в благополучной
Америке бардака было не меньше.
– А никак! Расслабляюсь, – довольно-таки зло
ответствовал Ицхок-Хаим Гершкович. – Хотел было опять к вам приехать… но
не с этой же идиоткой Сарой и гомиком Питером! – Шихман фыркнул так, что
Звягинцев мог оценить всю силу его омерзения. Было слышно, как за океаном
плеснулась вода в джакузи. – Я тебе как-нибудь расскажу на досуге, как эти
двое вошли в большую науку… Вернее, кто и как вошёл в Сару Розенблюм… и сколько
дерьма вышло из Питера О’Нила. В общем, как ни уговаривали, в эту комиссию я ни
ногой. Ваши аномальные поля как-нибудь обойдутся без нас. Чудес, к слову
сказать, и здесь хватает…
Лев Поликарпович насторожил уши.
– Я тут был в Иллинойсе по приглашению тамошнего
университета, так у них такое, – продолжал Шихман. Видимо, «не телефонных»
разговоров он в принципе не признавал. – Не знаю, как у вас, а там все
законы физики раком встали. Какой Максвелл, какой Фарадей, какое что! Ни хрена
понятного. Короче, Лева, всё катится к черту, грядёт конец света. И свернется
небо в свиток, и погаснет солнце, и луна станет цветом, как власяница. А виной
тому коммунисты, говнюки из Белого дома и ученые мудозвоны типа Пита О’Нила…
Ладно, рад был тебя слышать. Позвоню на днях.
Чувствовалось, что настроение у без пяти минут нобелевского
лауреата было не очень.
– Счастливо, Изя, – задумчиво проговорил Звягинцев
в трубку, уже попискивавшую гудками отбоя, покачал головой и строго одёрнул
Кнопика, стремившегося на кухню, к миске. – Куда? А лапы мыть?..
Скоро к Льву Поликарповичу должны были прийти его молодые
сотрудники. Так же как их руководитель, обвинённые во всех бедах «Гипертеха» и
отправленные вместе с ним в бессрочное автономное плавание. Звягинцев поначалу
даже задумывался: почему Опарышев выпер всю его лабораторию в отпуск, вместо
того чтобы взять да чохом уволить?.. И через некоторое время, как ему
показалось, понял причину.
В ситуации вроде теперешней увольнение было бы дело
бесповоротное. А стало быть, как на Руси принято, чреватое разрыванием
тельняшек и битьём тарелок. О головы. И, понятно, Опарышев на такое подписываться
не желал, а то мало ли чем в итоге может кончиться. Между тем человек в отпуске
без содержания как бы балансирует на одной ноге, пребывая в неустойчивом
равновесии. Может, всё-таки простят, может, примут обратно? А если с повинной
головой явиться, вдруг смилостивятся? Допустят заново к любимой работе?.. «А
вот тут-то я им новую тему подкину. Самую скучную и рутинную. Уж мой новый
замдиректора по науке, Кадлец, что-нибудь да присоветует…»
И откуда было знать высокому начальству, что дома у
профессора Звягинцева с недавних пор обосновался новый компьютер взамен
погубленного неведомым вирусом. И был, пожалуй, даже мощней казённого
лабораторного. Его приволок в дом ко Льву Поликарповичу загадочно ухмыляющийся
Гринберг. Данные и программы, которые было строжайше запрещено выносить за
институтские стены, несколько позже доставил лично замдиректора по режиму, Иван
Степанович Скудин, профессорский тесть. Явился и без лишних слов вытащил из-за
пазухи толстую пачку лазерных дисков. «Вот. Осваивайте». А ещё через сутки на
кухне у Звягинцева сидела в полном составе вся тридцать пятая лаборатория: «Ну
что, шеф, приступаем?..»
Десяток с лишним лет назад, когда в стране шли полным ходом
реформы и учёным было натурально нечего кушать, Лев Поликарпович нередко
замещал коллег и знакомых, работавших в различных питерских вузах и вовсю
«халтуривших» в более денежных фирмах. Однажды он пришёл в Политех
[10]
несколько раньше времени. В аудитории ещё не кончилась предыдущая лекция, и он
заглянул послушать – просто из интереса, как нынче физику студентам читают. К
его удивлению, оказалось, что с кафедры велись речи вовсе не о кинетической
энергии и не об упругом соударении тел. Лектор производил форменный «разбор
полётов», подводя итог выступлениям на недавнем заседании студенческого
научного общества – СНО, весьма модного в те времена. Вернее, всё внимание
физика было посвящено одному конкретному докладу, сделанному каким-то Альбертом
Головкиным. «Вы посмотрите только на этого сноба! – кричал лектор, и
Звягинцев даже огляделся, ожидая увидеть провинившегося выставленным на лобное
место. – Это же надо иметь подобное пренебрежение к работе своих же товарищей!
Они, между прочим, под дождём и в грязи эту установку монтировали, плёнки
проявляли, а потом за электронными микроскопами слепли…» Тут Звягинцеву
сделалось интересно, он пропустил мимо ушей чисто нашенский сомнительный пафос
грязи под дождём и безвременно испорченного зрения и стал слушать. Скоро
оказалось, что хоздоговорная работа была посвящена расползанию железнодорожной
насыпи под нагрузкой от поездов, идущих по рельсам. Пресловутые студенты,
мокнувшие в грязи, работали «за зачёт». Научным руководителем являлся сам
лектор. А криминал студента Головкина состоял в том, что он указал – и, по
мнению Льва Поликарповича, вполне основательно – на бессмысленность данных,
выдаваемых установкой в её нынешнем виде. Начиная с того, что измерения производились
совсем не по тем осям, вдоль которых внутри насыпи происходило движение. Так
что можно было и не портить глаза, расшифровывая крохотные кадрики киноплёнки,
на которых помех было к тому же существенно больше, чем информации…
