— Вся из себя дерганая… — заключил Данил.
— Тьфу ты! — словно бы с облегчением вздохнула Оксана. —
Заявилась, не запылилась…
— Кто это?
Она со сладострастной иронией протянула:
— А это, изволите ли видеть, и есть Катюша Черникова, родная
сестричка моего благоверного. С коим плечо к плечу борются с тиранией и
сатрапией… Я же тебе рассказывала.
— У нее что, есть ключ?
— Ага, благоверный оставил, уже давно тому. Обожает иногда
завалиться в ночь-полночь, чтобы поделиться новостями с фронта. Живет-то через
подъезд. С месяц назад, не поверишь, прямо в спальню вперлась, когда мы
находились в довольно интересной позиции, заорала с порога: «Олежек, какая
радость! Наш последний манифест только что передала «Немецкая волна»! Ты не
знал?»
— Тяжело тебе, — посочувствовал Данил.
— Я серьезно…
— Да верю, верю, — сказал Данил. — Есть такие, я сам
сталкивался в родном Отечестве… Меня другое интересует. Будь в квартире засада,
не гуляла бы дамочка столь свободно… А? Непременно связали бы дуру и сунули
куда-нибудь под стол…
— Это точно.
— Пошли, — решился Данил. — Только держись сзади, и, если
все же на лестнице начнутся неожиданности, ори во всю глотку насчет пожара —
так народ быстрее отреагирует… Ключ дай.
— Он же в сумочке, а сумочка осталась…
— Тьфу ты… — плюнул Данил. — Ладно, позвоним…
Никаких неожиданностей на лестнице не произошло. Когда он
позвонил, дверь распахнулась почти сразу же. Политически упертая сестрица
человека, которого Данил так и не видел в глаза — чем ничуть не огорчался, —
уставилась на него с невыразимым удивлением. Но, усмотрев за его спиной Оксану,
отступила, давая пройти, поморщилась:
— Чем это пахнет?
— Навозом, сиречь конским дерьмом, — охотно разъяснил Данил,
только здесь, в квартире, рассмотрев, на что они с Оксаной похожи, парочка
болотных чертей, да и только.
Там, на улице, он ошибся — сорока ей не было, скорее уж
тридцать, но варварское пренебрежение к собственному лицу столь явное, что
заставляет печально вздохнуть про себя. Про косметику определенно слышала лишь
краем уха, кожа серая, в углах рта устойчивые истерические складки. Если
бедняге Франсуа пришлось для пользы дела спать с кем-то вроде этой, следует ему
выдать незапланированные премиальные из собственного кармана…
— Интересно, где это ты проводишь время, что вернулась в
таком виде? — со всем возможным сарказмом поинтересовалась эта самая Катя,
намеренно игнорируя Данила. — Ты хоть видишь, что у тебя штаны расстегнуты?
— Ага, — бросила Оксана. — И трусы забыла довольно далеко
отсюда… — Обернулась к Данилу:
— Поставь кофе, пожалуйста, там и коньяк есть, а я
быстренько ополоснусь после всего… — и преспокойно направилась в ванную, на
ходу сбрасывая испачканный жакет.
— Вы кто такой? — уставилась на Данила Катя. Он с превеликим
трудом подавил искушение ответить: «Майор КГБ в отставке» — то-то взвилась бы
до потолка. Устало сказал:
— Знакомый…
— Понятно… — протянула она, старательно пытаясь испепелить
его сарказмом. — Из… этих?
— Из кого, простите?
— Из «новых рутенов»? Которым на судьбы Родины наплевать?
— Что-то вроде, около того и вообще… — пробормотал Данил,
печально разглядывая себя.
Джинсы хоть выбрасывай — но не просить же при Кате запасные
штаны Оксаниного муженька? Пожалуй, это уже выйдет перебор…
Сняв трубку, он кратенько поговорил с Волчком, так, что для
постороннего уха беседа осталась совершенно непонятной, включил «Тефаль» и в
два счета сварганил приличный кофе. Бросив косой взгляд на Катю, мысленно
плюнул, без церемоний вошел в ванную с чашкой и рюмкой коньяка. Оксана,
блаженствовавшая в исходившей парком прозрачной воде, без смущения приняла
чашку, отпила глоток, блаженно зажмурилась:
— Эдем…
— Я связался с моими волкодавчиками, — сказал Данил. — Скоро
здесь будет машина, прикинем, что дальше делать. Одно скажу: ты у меня без
охраны по этому городу шляться больше не будешь, пока все не кончится…
— Разве я против? — Оксана смотрела на него снизу вверх
покорно и беспомощно. — Ты уж меня, пожалуйста, не бросай, я храбрюсь и
хорохорюсь, но страшно до жути…
— Не брошу, — пообещал Данил, проведя кончиками пальцев по
ее влажному плечу.
— Я сейчас вылезу, коньячку попьем… Болтавшаяся возле двери
в ванную, как челнок, Катя громко произнесла в пространство:
— Интересно, вы оба слышали, что на свете существуют правила
приличия?
— Вот странно, — сказал Данил, выходя из ванной и прикрывая
за собой дверь. — От кого-то я уже слышал эти термины…
— Боже, видел бы вас Олег…
— А меня нельзя бить, — сказал Данил. — Я Сахарова вживую
видел и с самим Гайдаром за одним столом сидел. Стол, правда, был персон на
полсотни… Так что нельзя меня бить.
— Да причем тут это… — махнула рукой Катя, бросая в рот
очередную сигарету. — Причем тут — бить… Просто человек сидит в тюрьме только
за то, что хотел видеть Родину свободной, а вы в это время прожигаете жизнь,
как… — Она попыталась подыскать наиболее обидное определение, но так и не
придумала.
«Нет у меня времени на развлечения, — подумал Данил. —
Заказал бы я Лемке фотомонтаж, где мы с Возняком вместе сочиняем манифест
супротив Батьки — ты б, дуреха, передо мной навытяжку встала…»
Вышла Оксана, в длинном, до пола, халате, при каждом
движении подчеркивавшем тело так, что любая прозрачная ночнушка проигрывала.
«Какая девочка, — подумал Данил, ощущая все ту же тоскливую пустоту. — Боже,
какая девочка… Влюбился бы при другом раскладе, голову потерял…»
— Что же с тобой придумать? — Оксана задумчиво воззрилась на
него. — Давай какие-нибудь Олеговы брюки приспособим…
Катя демонстративно фыркнула.
— Не надо, — отказался Данил, все же ощущая некоторую
неловкость. — Сейчас мои парни подъедут, я просил что-нибудь привезти…
— Он не имеет отношения к органам? — громко спросила Катя,
указав на Данила так, словно он был пустым местом.
— Ни малейшего, — сказала Оксана. — Он имеет отношение ко
мне, и только лишь. Он вообще из России, в наши игры не запутан…
— А политически вы на чьей стороне?
— Ей-богу, не знаю, Катя, — устало сказал Данил. — Я простой
коммерсант и в эти тонкости не лезу.
— Ну, вообще-то, с вами не все еще потеряно… — Катя словно
бы подобрела, так, опустилась стрелка на парочку делений. — Оксана, я с тобой
хочу серьезно поговорить.
— Только, умоляю, без морали…
