— Похож. Очень похож, — глянул на фотографию
Колякин. — Эй, поверните-ка мне его в фас… А теперь в профиль…
— Он, товарищ майор, он это, — глянул из-за его
плеча Балалайкин. — Я его, гада, сразу признал…
— Разрешите? — блеснул очками лейтенант
Худюков. — Так, линия носа… подбородка… овал лица. Я бы оценил сходство
процента на девяносто три. С известной долей субъективизма, конечно…
Майор взялся за дактилоскопическую карту.
— Эй, пальчики его сюда, пусть «сыграет на рояле».
[149]
— Ага… полонез Огинского… — Балалайкин размотал
скотч, придвинулся к койке. — Сердюков, подсоби.
Вдвоем они прижали пальцы негра к липкой ленте, бережно
растянули её и осторожно показали начальству.
— Ну-ка, — прищурился тот. — Первый петлевой…
здесь «дельта», а здесь «улитка». Здесь право, здесь лево… Нормальный
ход. — Он выдержал паузу, зачем-то потёр нос и свирепо упёрся взглядом в
негра, словно тот мог его слышать. — Ну что, гад, добегался? Теперь всё!
Хана!
Негр не ответил…
— Вам бы, товарищ майор, в МУРе работать, —
уважительно проговорил Балалайкин.
— Да куда ж я, Вадик, из родных мест, — позволил
себе расслабиться майор и тут же командным голосом приказал: — Ну всё,
давайте-ка его в машину. Долечиваться будет у нас.
«А именно — в БУРе…»
[150]
— В какую ещё машину? — проснулся врач. — Он
же нетранспортабельный! Вы его живого не довезёте!
Всё тот же менталитет не позволил ему промолчать, хоть он и
понимал, что спорить тут без толку. Когда это жизнь человека у нас хоть
что-нибудь стоила? А уж человека осуждённого — и подавно…
— Да ладно вам, доктор, тут недалеко, — вполне
по-человечески отозвался майор, нахмурился и сделал знак зевающему
Сердюкову. — Рот закрой и капельницу возьми. Смотри, чтобы не выскочила.
— Есть. — Тот снял капельницу с гвоздя, негра
перекантовали на носилки и, словно раненого с поля боя, вчетвером понесли к
выходу. Пятым шёл мрачный Сердюков, нести в вытянутой кверху руке пластиковую
ёмкость с физраствором было тяжело и неловко.
И только негр ничего не замечал, он был очень, очень далеко.
Себя он чувствовал чёрным буйволом, которого тащат на живодёрню…
Ленинградский фронт, 1942. Хава нагила
— Эх-ма… — Фраерман залез в кабину, сел, сунул
ноги на педали под ремни. «Ну и вонь. Видно, Гад недаром лапы бензином тёр…»
Гад Соломон действительно красной краски не пожалел. Всё
внутри кабины было в жуткой абракадабре знаков. Магия не магия — воняло не
каббалой, а конкретно суриком.
«Ладно, поц, я тебе покажу кошер, — беззлобно ругнулся
Фраерман, отрегулировал сиденье под высоту прицела и принялся застёгивать ремни. —
И сгущёнку с шоколадом, и мацу. Все твои художества, так растак. Да тут никаким
бензином не ототрёшься…»
Привычно открыл краник бензобака, подсоединил к разъёмам
ларингофоны и телефоны и стал накачивать топливо в систему — пора было пускать
и прогревать мотор. Теперь — подключить к процессу бортовой баллон, тумблером
подать питание с аккумулятора и громко крикнуть Гаду Соломону:
— От винта!
Услышав ответное: «Есть от винта», открыть воздушный вентиль
самопуска и снова громко крикнуть Соломону:
— Воздух!
— Есть! — отозвался тот. Быстро сел на корточки и
принялся крутить кран мобильного аэродромного баллона. — Ща, будет вам
воздух…
Винт пришёл в движение, сделал оборот, Фраерман, не мешкая,
нажал вибратор, подождал немного, повернул магнето и удовлетворённо крякнул,
услышав ровный гул. Сотня дюжин лошадей под капотом его «Яши» ожила,
встрепенулась, забила копытами. Пора было брать этот табун в надёжные руки.
«Хава нагила, хава нагила… — Фраерман оценивающе
посмотрел на приборы, плюнул сквозь зубы на измятую траву, подержался,
проверяя, за ручку управления и взглянул на авиачасы. — Уж Герман
близится, а полночи всё нет… Ну где они, эти хреновы ракеты?»
Он был хмур, сосредоточен, спокоен и в меру зол, как всегда
перед вылетом. Давление масла в норме, температура воды тоже, истребитель
надёжен, ухожен, снаряжён… Теперь все зависит от него, Жида Порхатого. От его
умения, силы, сноровки и воли. И дай-то Бог, чтобы ещё немножечко помогли эти
вот письмена, нацарапанные, как курица лапой, Соломоном. Плевать, что вонючие,
лишь бы выручили в нужный момент…
Двигатель как раз полностью прогрелся, когда, перекрывая его
шум, подал голос Соломон:
— Фима, ты это видишь? Похоже, это светит тебе.
В небо, с шипением разгораясь, веером взмыли три ракеты —
белая, зеленая, красная. Часы показывали ровно полночь.
— Убрать колодки! — рявкнул Фраерман и сказал в
рацию: — «Лето», это девятый. Разрешите выруливать на взлёт?
— Девятый, взлёт разрешаю, — ответили с КП полка,
и неожиданно регламент нарушила совсем не лётная и совсем не к месту ремарка: —
И не забудьте, девятый: товарищ Каганович…
Такую мать, от этого штатского в очках никуда не денешься
даже в эфире.
«А не пошёл бы ты… вместе с твоим Кагановичем!» — мысленно
послал его Фраерман, по связи же отозвался нейтрально, сугубо по уставу. И
начал выруливать на взлёт.
При этом он зарядил пулемёт и пушку, привычно щёлкнул
тумблером вооружения — и разом собрал в кулак все силы и волю. Шуточки
кончились — впереди ждал бой.
«Ну, с Богом… — Фраерман потянул вперёд рычаг
нормального газа, одновременно отклоняя ручку управления от себя. — Тьфу,
тьфу, тьфу, к чёрту…»
Повинуясь его воле, машина оторвалась от земли, под рёв
мотора набрала положенную скорость
[151]
и, спрятав шасси, большой
серой птицей устремилась в небо.
Кинув взгляд на компас, Фраерман снял предохранители с
гашеток, посмотрел, как освещается прицел, поднял глаза и вдруг восхищённо
улыбнулся: «А ночь-то! Ночь-то какая…»
Самолет пробил низкие облака и с бодрым рёвом пожирал
пространство. Справа висела в бледном ореоле Луна, под крыльями раскинулась
белая, как вата, пена, и всё это в волшебном сиянии летней северной прозрачной
ночи…
Вот только вместо ангелов с арфами и бородатого деда на
облачке Фраерман увидел впереди на белом фоне муху. Она держала тот же курс,
что и он. Аккурат в тот же самый, означенный в приказе квадрат…
«Ага. — Ефим закрыл высотный корректор, включил вторую
скорость нагнетателя и на форсаже, сколько было в моторе сил, рванулся в
погоню. — Так… Сейчас мы будем посмотреть, что это за насекомое…»
