Сука-память сразу отбросила его на четверть века назад. И
показала всё в красном цвете. Орущие рты. Кумач на папахах. Дымящиеся пятна на
крыльце, потеки, липко тянущиеся по стенам. Лужи, реки, озёра, багровые океаны…
И тела отца, матери, братьев и сестёр, равнодушно укрываемые снегом. Словно
саваном. Белым на красное, холодным на тёплое. Сука-память. И никак не забыть.
— Нет, вы. капитан, останьтесь, — выпустил
косматое кольцо штатский, — а вас, товарищи старшие офицеры, я больше не
задерживаю. Свободны… — Он проводил глазами комполка с особистом,
кашлянул, помолчал. — В общем, так, капитан, — проговорил он
затем. — Задание, которое вам доверено, взято на контроль лично товарищем
Кагановичем. Я уполномочен довести, что в случае успешного выполнения звезда
Героя Советского Союза вам обеспечена. Плюс повышение в звании до подполковника
и назначение на должность командира авиаполка. Вы меня поняли? Вопросы?
Тут он снял очки, и стало видно, что глаза у него как у
хищника. Сильного, матёрого, видевшего на своём веку всякое.
Хищник застыл в ожидании, и Фраерман бодро отозвался:
— Вопросов нет, мне всё ясно. Приложу все силы, чтобы
оправдать оказанное высокое доверие.
«А в скверную историю, похоже, я вляпался, — безнадёжно
подумал он про себя. — Это что же такое у нас нужно сотворить, чтоб тебе
дали и звезду, и подполковника, и должность комполка? Какую гадость?..»
В сорок первом он делал по два вылета в день, ходил на своём
дохлом «Ишаке»
[65]
на «Мессеров» в лобовую — и ничего, только
сердце норовило выскочить изо рта, а тут… «Что-то уж больно всё сладко, как бы
в итоге горького не нахлебаться…»
— Ну, надеюсь, капитан, у вас слова не расходятся с
делом. — Штатский надел очки, сунул окурок в банку и важно протянул
хваткую короткопалую руку. — Вы уж не разочаруйте меня. И, главное, не
разочаруйте товарища Кагановича.
Пальцы у него были на ощупь какие-то неживые, словно шланги
охлаждения. Казалось, это не рука человека, а щупальца какой-то машины.
Безжалостной, бездумной, бездушной… Но очень здорово исполняющей то, к чему
предназначена.
— Сделаю всё, что в моих силах, — отнял ладонь
Фраерман и с облегчением вскинул руку к голове. — Разрешите идти?
Готовиться к полёту?
— Идите, — кивнул штатский, скривился непонятно
отчего, полез в карман и вытащил банку монпансье. — И не забудьте про
личный контроль товарища Кагановича!
Легкомысленная жестянка весёлой сине-белой раскраски странно
контрастировала с суровой требовательностью голоса. Так и тянет предположить,
что в коробочке не конфеты, а яд.
Фраерман развернулся налево кругом и, выходя из землянки на
свет, незаметно вытер руку о штаны. «Чтоб ты подавился. Вместе с товарищем
твоим, Кагановичем. Сюда бы вас с „худыми“
[66]
в вертикаль…»
Сплюнул, выругался про себя, вытащил «Первомайский»
[67]
и, без
вкуса закурив, двинулся на край аэродрома. Там, на опушке леса, под прикрытием
густых ёлок, была устроена стоянка самолётов его полка. Сейчас она выглядела
осиротевшей — вторая и третья эскадрильи находились на задании. И ещё бабушка
надвое сказала, все ли к вечеру заполнятся места. На войне, чёрт бы её побрал,
как на войне, — скверно.
Зато вот «Яша» Фраермана был на своем козырном месте и в
лучшем виде — под берёзой. Туг же присутствовал и авиамеханик, соплеменник
Ефима по имени Гад
[68]
Соломон. Щуплый, сутулый, в замасленном
комбезе, поди догадайся, что на самом деле орденоносец и майор. И чёрта ли ему
здесь?
Чёрта Фраерман помянул отнюдь неспроста. Всё, что касалось
«Яши» и Гада, было сплошная мистика, загадка и пережиток. Того самого культа.
Как хочешь, так и понимай, а факт не отменишь.
Получил «Яшу» Ефим в самом конце зимы, новеньким, сияющим,
только с завода. Истребитель был что надо, скоростной, манёвренный, вооружённый
до зубов,
[69]
способный потягаться на равных с обнаглевшими
«Мессершмиттами». Это тебе не норовистый «Ишак» и не четырёхкрылая, похожая на
мокрую курицу «Чайка»…
[70]
Истребитель прибыл не сам по себе, а в сопровождении
личного, можно сказать, авиамеханика Гада. Да не какого-нибудь старшины и даже
не майора инженерно-авиационной службы, а инженера-майора.
[71]
Это при всём при том, что инженер полка имел четыре звёздочки при одном
просвете.
[72]
А тут целый майор, да ещё какой: строгий, при
ордене Ленина, стриженный под полубокс и с горбатым носом. Одно слово — орёл!
— Фима, послушайте сюда, — с ходу заявил он
Фраерману. — Это вам не дирижабль, это таки кошерный моноплан, построенный
на деньги синагоги. Так что летайте, Фима, не налево, а направо, и вперёд, к
победе над врагом, а не назад.
Практически сразу начались чудеса. «Яша» летал действительно
кошерно и вперёд к победе. Его чудесным образом не брали ни авиапушки, ни
зенитки, ни пулемёты. Зато «Мессеры» немецких асов падали при встрече с ним,
как по волшебству. За неполные четыре месяца Фраерман угробил девятнадцать
фрицев и получил от своих прозвище, само собой за глаза, «Жид Порхатый». Не
«пархатый», как вы наверняка подумали, а от слова «порхать». Его наградили,
произвели в капитаны и пропечатали в газете, где назвали сталинским
соколом с красными крыльями, вырывающим печень у циклопа фашизма…
[73]
А вскоре начали обнаруживаться вещи ну просто невероятные.
В укромных, недоступных постороннему глазу местах «Яши»
Фраерман стал находить странные знаки. Нарисованные красным, на диво
таинственные, чем-то очень похожие на памятные ему с детства буквы в Талмуде. А
затем однажды глубокой ночью Ефим подсмотрел, как Гад Соломон, сменив майорскую
фуражку на кипу,
[74]
кружился вокруг «Яши», вроде бы
приплясывая, истово раскачиваясь и нараспев произнося то ли заклинания, то ли
проклятия, то ли молитвы…
