Старуха была туговата на ухо, оттого и кричал.
— А, это ты, кормилец? Со своими? — пронзительно
отозвалась она. — Спаси Христос на добром слове, заходьте, желанные, как
раз каша поспела. Перловочка вот, с лучком, с нутряным салом… Пойду только
Ниловну покличу!
Ниловна — это соседка, обитавшая через три двора,
такая же древняя и одинокая. Раньше у неё был дед, Митрофан Кузьмич. Фраерман
про себя окрестил его «химиком». Да не за отсидку на «химии», а за то, что
любил порассуждать, как «изовражилась земля, а не то ведь шпыгуют и шпыгуют её
энтой химией всякой». Про политику, про войну, показывал свои два ордена
солдатских, вечной «славы»… А в прошлом году ушёл. Молча, уронив топор, которым
колол дрова. И всё, остался в Глуховке один-единственный мужик, да и того
никогда никто не видал. Как говорили бабки, кузнец был из тех, кто «с чёртом на
одной стропилине сидит». Ну и фиг с ним.
— Не, Ерофеевна, спасибо, торопимся, — проорал
Фраерман. — Ехать надо. Чего из города-то привезти? Мука есть ещё?
Тётю Фаню, мамину сестру, такое же вот старичьё укрыло и
спасло в оккупацию. Поэтому Матвей Иосифович регулярно и безвозмездно таскал в
Глуховку сахар, муку, тушёнку, крупу. Коробками и мешками. Для кошелька — тьфу,
а вот для души…
— Есть, есть, всё вдосталь, спаси Христос,
кормилец, — вдруг истово, в пояс, словно барину, поклонилась
Ерофеевна. — Ты вот кашки бы, кормилец, лучше откушал. Добрая кашка нынче
получилась…
«Господи, не приведи за грехи такой вот старости», —
отвёл глаза Фраерман…
Мощный «Хаммер» едва одолел четверть заросшей дороги, когда
впереди на обочине возник человек, крепкий, бородатый, весьма смахивавший на
цыгана. Правда, в руке он держал не уздечку, а какую-то хитрую штуковину из
металлического прута.
— Э, да ведь это же кузнец, — вслух удивился
Фраерман, опознав персонажа, мельком увиденного когда-то сугубо на другом
берегу. — И чёрта ли ему здесь?
Никто из сидевших в машине не ответил ему. Матвей Иосифович
оглянулся… Коля, Никанор, профессор Наливайко и даже Шерхан погрузились в
странное оцепенение. Застывшие тела, неподвижные взгляды… Фраерман хотел уже
схватиться за руль, но двигатель «Хаммера» необъяснимо затих, джип проплыл но
кочкам ещё несколько метров и остановился аккурат вровень с бородачом. Действуя
как бы помимо собственной воли, Матвей Иосифович открыл дверь, спрыгнул и
подошёл. И, подойдя, тихо удивился. Сколько же лет этому кузнецу? «На вид
моложе меня…»
— Здравствуй, сосед, — между тем сказал тот и
дёрнул чёрной бородищей. — В город никак?
Голос у него был густой, звучный, с отчётливо иронической
интонацией. Так уверенный в себе учитель разговаривает со злостным недоумком.
— Здравствуй, сосед, — вместо того чтобы послать
(как вроде следовало бы по логике вещей), отозвался Фраерман. — Да, в
город.
— Стало быть, немчуру будешь встречать? — В голосе
кузнеца, даром что негромком, послышалась дамасская сталь. — Фашистку и
недобитка ейного?
Вот так, вроде бы живёт в лесу бирюк бирюком, со стороны
кажется, атомной войны не заметит, а на деле осведомлённость — КГБ отдыхает.
— Да, стало быть, встречать, — движимый неведомой
силой, с готовностью доложил Фраерман. — Её самую, фашистку. С недобитком.
Та самая неведомая сила заставляла его быть добрым и
корректным.
— Ну так и передай ей, только смотри, слово в слово:
«Худой мир лучше доброй ссоры. Помни, сука, скоро две тыщи двенадцатый», —
раздельно проговорил кузнец. И протянул замысловатую железяку: — Это тоже
передай, а на словах прибавь: «Будешь рыпаться, тебе хвост прищемят и так же
завяжут. А потом выдерут. С корнем…» Ты уж, сосед, смотри не перепутай, целиком
на тебя полагаюсь…
Железяка была ещё та. Прут в палец толщиной, завязанный
замысловатым узлом. Таким манером мягкую верёвочку завязать — и то бросишь
посреди дела. А тут чуть ли не ломик.
— Прищемят, завяжут, а потом выдерут. С корнем, —
запоминая, послушно повторил Фраерман. Уважительно покачал фиговину на руке и
решительно полез в джип. — Всё исполню в точности.
— Ты Никанору-то своему скажи, чтоб не сильно гнал, к
полудню дождь соберётся, — раздалось ему в спину. — А ты мне живой
нужон.
…Охнул, словно вынырнув из сна, Коля Борода, глухо зарычал
Шерхан… Лапнул руль очухавшийся Никанор, завертел головой Наливайко. Двигатель
послушно заурчал, шины вгрызлись в колею. Поехали.
Пропала за поворотом чёрная борода, и только железяка
холодила Матвею Иосифовичу колено, свидетельствуя, что ему не приснилось.
«Гордиев узел, — невольно думалось Колыме. — Да из какой же стали
должен быть клинок, чтобы его разрубить…»
Песцов. «Все бабы стервы!»
С океана дул утренний бриз. Он дышал тёплой солью, гнал
через лагуну мелкую волну и трепал волосы Бьянки, мчавшейся по белому
коралловому песку. Она бежала топлес, в несуществующих бикини, и лишь самый
последний ханжа не замер бы в восхищении при виде этого поющего, сверкающего,
летящего тела. Маленькие, как у подростка, ступни оставляли цепочку узких
следов, а бёдра танцевали куда изощрённей, чем требовали законы биомеханики для
обычного бега. И, ах, как же отчаянно гнался за нею Песцов!.. Но почему-то его
ноги по щиколотку увязали в том самом песке, над которым она пролетала, едва
прикасаясь. Ветер бил в лицо, но не наполнял лёгких, морская соль лезла
в горло. Вот под ногу попалось что-то колючее, Песцов рухнул в прибой и,
глядя, как Бьянка исчезает среди пальм, истошно заорал на всю лагуну:
«Ну, погоди!..»
Семён судорожно рванулся, вынырнул из сна, разлепил глаза и…
увидел Бьянку.
Хоть и не топлес в бикини, а совсем даже в джинсах — всё
равно в полумраке палатки она выглядела сногсшибательно.
— Ну что, милый? — осведомилась она самым
обыденным тоном, как будто, такую мать, ничего не случилось. — Никак
кошмары замучили?
— Так. — Не здороваясь, Песцов сел, нахмурился,
стал искать сигареты. — Вернулась, значит?
Коралловая лагуна отодвинулась во тьму подсознания, зато на
смену ей в голове у Песцова зазвучал голос Высоцкого: «Я женщин не бил до
семнадцати лет, в семнадцать ударил впервые. Теперь на меня просто удержу нет…»
И что прикажете делать, если руки так и чешутся вмазать, а сердце так и скачет
от сумасшедшей радости — вернулась, вернулась…
— Да, Сёма, вернулась. — Бьянка села у него в
ногах и приластилась, как кошечка. — Потому что не могу без тебя. Ну, и
обстоятельства изменились. К лучшему. Клянусь, я была тебе верна…
— Всё одно, изменщица ты, — мрачно констатировал
Песцов. — Клофелинщица несчастная. Спасибо, не обнесла…
Бьянка взяла его за руку.
— Я, Сёма, тебя расстраивать не хотела. Думала, вжик —
и всё… Ну да, погорячилась, виновата. Готова искупить. Можешь наказать меня.
Прямо сейчас…
