Впрочем, он даже и об этом думать внятно уже не мог.
Все остатки сил уходили на то, чтобы очередной раз оторвать
от земли правую ногу… поднять. Переставить… А теперь — левую…
Невыносимо медленно они поднялись на обрыв, одолели вкривь и
вкось расчерченную сосновыми корнями лесную тропинку — и вышли к деревне
Глуховке. Той самой, в которую даже на «Ниве» не мог довезти бабку Ерофеевну
сын автобусного водителя… Покосившиеся избушки, в которых доживали век
брошенные старухи, убогость, нищета… И небось чадящая лучина по вечерам, ибо
электрических столбов в округе решительно не наблюдалось…
— Сюда, паря, — потянул Никита Краева в бузину,
среди которой кособочилась замшелая сараюшка. — Заходь, седай на пол.
Закрой ладонями глаза.
В ноздри шибанул густой мышиный дух, зашуршало на полу сено…
Хлопнула закрываемая дверь. Стерва-боль гадиной завинтилась в мозгу, перейдя,
кажется, все мыслимые пределы…
— Ну всё, болезный. Хорош рассиживаться,
выходим, — почти сразу раздался в темноте голос Никиты.
Краев отнял ладони, замычал, кое-как разлепил глаза,
поднялся, медленно вышел из сараюшки, сощурился на солнечный свет…
И от изумления забыл даже про боль. Кажется, теми же
остались только деревья близко подступившего леса. Громадные, мощные,
кряжистые, способные припомнить не только Великую Отечественную, но и… ох,
страшно даже подумать что. Слева, где полагалось быть топям, поблёскивало
огромное озеро, из него в просторную реку бежала искрящаяся протока, а на
горушке виднелся крепкий, добротный, посеребрённый временем деревянный забор.
Над ним вился дым, долетал запах гари и слышался размеренный тяжёлый звон,
словно кувалдой по рельсу.
Уж не тот ли самый колокол, который то ли слышал, то ли не
слышал Краев, стоя на судьбоносном мосту…
Он рад был бы спрятаться от слишком громкого звука, но
заторопившийся Никита поймал его за руку и потащил прямо туда. Пришлось в
очередной раз стиснуть зубы и ковылять, ковылять… А впрочем, его вели не к
воротам в заборе, а несколько в сторону туда, где стена леса распахивалась к
озёрному берегу. Там, у самой воды, притулилась избушка-не избушка — сруб
«в лапу», с крышей из дёрна и крохотным узким оконцем, задвинутым особой
дощечкой. Баня! Что ни есть натуральная, со вкусом и размахом протопленная
по-чёрному… Даже в предбаннике едва живому Краеву тотчас показалось, что он
всё-таки застрелился и, как положено самоубийце, угодил прямёхонько в ад.
Только не на сковородку, а скорее в кастрюлю. Верней, в скороварку.
— Распрягайся и заходи. Внутри — лягай сразу, —
дал последнюю «овцу»
[39]
блаженный Никита и выскочил на
свежий воздух, а Краев, наконец-то оставленный в покое, с трудом поборол
искушение лечь прямо здесь, свернуться зародышем и умереть. На автопилоте
скинул с себя барахло, вслепую нащупал низкую дверь… упал на полок…
Ему было даже не особенно интересно, что ждало его дальше.
Ну, появятся сейчас черти, подумаешь, эка важность. Ну, сожрут его, сварят,
изжарят, четвертуют, смелют на фарш… Плевать, уже совсем не страшно, скорей бы
только всё кончилось.
А потом в парном скороварочном полумраке он вдруг увидел
Оксану. «Ох! Трусы-то надо было оставить…» — мелькнула идиотская мысль.
Гэбэшница Оксана стояла босая и простоволосая, в короткой рубахе по колено. Да
не в развратной какой импортной комбинашке — рубаха, прилипшая к телу, была из
домотканой холстины, до изумления целомудренная и строгая.
«Глюки, — очень тихо подумал Краев. — Если это ад,
то откуда она здесь взялась?..»
Он глупо улыбнулся и всё-таки собрался всерьёз помереть, но
тут наваждение подошло вплотную, уставилось в глаза и, не обращая внимания на
его беспомощную наготу, положило на лоб не по-женски сильную руку… А потом
Оксана принялась мять, ощупывать, выглаживать, простукивать больную голову,
будто проверяя на спелость арбуз. Казалось, её пальцы залезали внутрь, бережно
касались мозга, что-то там выискивали… а найдя — выковыривали, выдирали,
выкручивали без всякой пощады.
И всё это молча, сосредоточенно, страшно, с гримасой жуткого
напряжения на губах…
А уж больно-то как…
«Привет, Оксана», — хотел было он сказать в момент
просветления, но губы не подчинились. Тело больше не принадлежало ему, чужая
незримая воля держала его, как в сетях. Краев мог только думать и наблюдать —
да и то еле-еле.
В какой-то момент он увидел вдруг у Оксаны на груди родинку
и сумел даже обрадоваться. Хотя от боли толком не понимал, как ещё жив.
— Сядь! — точно хлыстом стегнул повелительный
окрик.
Краев с хрустом сжал зубы, подчинился, близко увидел её лицо
и понял, что это была всё-таки не Оксана. Вернее, Оксана, но… в некоторой
другой ипостаси. Такой она могла бы стать, живи она не в душной цивилизации, а
лет этак тысячу с лишком назад. Не подполковник Варенцова, а ведьма, лесная
воительница, жрица древних Богов. Необузданная, естественная и невыразимо
прекрасная…
И всё равно — такая знакомая и родная…
— Замри! — последовала новая команда, чужие пальцы
отпустили измученный мозг… и на несчастную голову Краева стали намазывать
какую-то слизь. Обжигающе горячую, неописуемо вонючую.
Щедро, от души — деревянной лопаточкой из глиняного горшка.
Слизь пенилась, пузырилась, исходила вонью и… быстро застывала, как гипс.
Когда незатронутыми остались только глаза, Оксана перестала
намазывать и низким распевным голосом завела:
Во чистом поли-и-и лежит камниш-ш-шо…
На камниш-ше том рыжий котиш-ш-шо…
Котиш-шо вот с таким большущим зубиш-ш-шом…
Вот с таким железным когтиш-ш-шом…
Он кусат Олегов мозог и прикусыва-а-ат…
Злую болесть из него выцарапыва-а-ат…
Чтобы не болел, не щемил, не дави-и-ил…
Ни в костях, ни в суставах, ни в белам теле…
Сгинь, хворь, зараза, немощь, болесть-болезнь!
Ты повыйди, повысыпи из костей, из мозог,
из могучих жил!
Не ной, не боли, навсегда заживи!!!
Под эту дивную музыку колтун на голове у Краева окончательно
схватился. Череп стиснуло с неистовой силой, стало понятно, как чувствовали
себя жертвы отцов-инквизиторов, когда им зажимали головы в специально
разработанные тиски.
— Выходь, — без передыху направили его вон из
баньки, босого, в чем мама родила, заставили взглянуть на дно колодца. — А
ну, на колени!
Так называемый колодец представлял собой глубокую яму с
жижей на дне. Причем, судя по чавкающей грязи под коленями, вырыли ямину совсем
недавно.
«Сейчас башку рубить будут…» — с беспредельным облегчением
решил Олег, однако вместо ножа по шее ему приложились опять же по голове —
чем-то тупым, зато весьма с душой. Так, что бетонная короста хрустнула, как
яичная скорлупа, и кусками осыпалась в жижу на дно колодца. Осыпалась, кстати,
вместе с волосами — да фиг-то с ними, слава Богу, что не с ушами…
