Попробовал бы кто другой назвать его так, типа на грузинский
манер, небось сразу бы пожалел. Этому другому Мгиви живо бы объяснил, что буква
«М» в начале его имени очень даже произносится, и вообще, думать надо, прежде
чем кого ни попадя «чёрными» называть.
— Ни хрена, Мотя, не клюёт, — пожаловался
негр. — Видимо, судьба моя такая, глушить динамитом. — Вытащил из
воды крючок, обиженно плюнул на червя, безнадёжно закинул, помолчал, протянул
спутниковую трубку. — Спасибо, Мотя, пригодилась… Ну ты, блин, смотри,
хоть бы головастик какой, может, я не так сижу? Не то держу?
— Что в Африке-то нового слышно? — Фраерман присел
рядом. — Дома зима небось? И всё равно жарче, чем здесь?
Это было что-то вроде семейной шутки, потому что их
знакомство началось в местах, по сравнению с которыми пещёрские болота были
курортом вроде острова Бали. На зоне строгого режима у самого Оймякона, лес не
валили. Там добывали вольфрам. И работали все поголовно, даже воры-карманники.
Когда стоит мороз, как на безвоздушной Луне, без калорий и жирности пропадёшь.
А уж если недоглядишь и простынешь… С заключённым Мотей Колымой так и
произошло. Двустороннее воспаление лёгких, причём с осложнением. Лепила на
больничке махнул рукой, эка невидаль, одним зэком меньше. Мгиви пришёл
навестить умирающего приятеля. Принёс с собой верёвочку и долго вертел её в
пальцах, а потом завязал хитрым узлом. Что-то пошептал вывороченными губами…
«Вот она хворь твоя, — сказал он и отправил рукоделие в печку. —
Видишь, Мотя, сгорела твоя болезнь, золой-пеплом рассыпалась. Вставай, иди
вольфрам стране давай».
И Матвей Иосифович поднялся, пошёл. И до сих пор идёт. И на
лёгкие не жалуется… Правда, вольфрама больше отчизне не даёт…
— Жарче, — усмехнулся Мгиви. — В прямом
смысле и не только. — Вытащил удочку, снял червя и закинул в воду. Заводь,
как по волшебству, забурлила, несчастного мученика тотчас проглотил кто-то
увесистый. — Дома перемены вроде бы к лучшему. Отец стал президентом. Деда
поставил премьер-министром, дядю Экинангу — главнокомандующим копейщиков, а для
Маньялибо, племянника вчера справили заклание чёрного тельца…
Мгиви вздохнул, потупился, сплюнул в воду. Странная штука
ностальгия.
— Чёрного тельца? — заинтересовался
Фраерман. — Это что, такой ритуал?
— Вчера Маньялибо стал мужчиной, — важно кивнул
негр. — В хижину вождя входит чёрный бык. Собираются гости, бьют тамтамы,
мужчины начинают резать мясо особыми ножами-толлами… Они пьют пиво, балу и
судаби и взывают к предкам танцем с боевыми дубинами и ассегаями… Потом входят
женщины, чтобы мы веселились и свирепели, созерцая их красоту…
— Домой тянет небось? — спросил Фраерман.
Мгиви отвёл глаза.
— Ещё как тянет, кореш, — ответил он тихо. —
Глаза закрою, вот он баобаб, наш семейный, древний, десяти воинам не обхватить…
Глаза открою — осинник, в котором Иуда ваш удавился. Знаешь, снится, что я один
плыву посреди моря… плыву к своему Серебряному Берегу, а его и за горизонтом не
видно. Это потому, что у меня здесь ещё остались дела. Помнишь, Мотя, я тебе
рассказывался о заклятии? Ну, там, на строгаче, в Эдучанке?
— Да, да, да, что-то было. — Матвей Иосифович
сразу вспомнил нары, горечь чифиря и убийственную брагу из облезлого
огнетушителя. — Закусывали вроде салом… и дыней сушёной…
— Ох, Мотя, Мотя, — покачал головой Мгиви. —
Я тебе про заклятие, а ты мне про сало… Так вот, срок этого заклятия прошёл.
— Ага, — по-настоящему включился Фраерман. —
Теперь тебе это… откроется… тайна всех тайн. Помнишь, у Высоцкого? «Тот, кто
выжил в катаклизьме, пребывает в пессимизьме, их вчера в стеклянной призьме…»
— Как говорит мой один нехороший знакомый, мелочёвкой,
Мотя, не занимаюсь, — сморщился Мгиви. Глянул на костёр и вдруг сделался
похож на учителя умственно отсталых детей. — Смотри. — Он точно из
воздуха извлёк колоду карт, мгновенно (и очень красиво) перетасовал, вытащил
одну. — Пиковый туз, круче некуда, фартовый но определению, замочит враз.
Однако, — и он с хрустом достал даму червей, — какая-то там шлюшка,
если, конечно, козырная, его бьёт. А ведь я, Мотя, и по-другому мог
сдать… — Он швырнул даму сюрикеном в огонь, причём у Фраермана необъяснимо
пробежал по спине холодок, а в руках Мгиви объявился усатый трефовый
валет. — Новый расклад, Мотя. Козыри крести. И всё, ваши не пляшут… А
помнишь, песня была? «Всё наше общество — колода карт, которую давно не
тасовали. Тузы на тронах королей сидят, за них шестёрки проголосовали…»
Говорят, жизнь игра. А ты вот знаешь, какая именно? Кто сдаёт? Как бросить
карты? А ты — домой…
С этими словами Мгиви подошёл к реке, протянул к воде обе
руки, и мгновенно стало понятно, что в крови у него сидело сорок поколений
танцоров, начинавших плясать раньше, чем ходить.
Забрось шло сеть вправо —
Ничего?
Ничего. Хум-хум.
Забрось её влево —
Ничего?
Ничего. Хум-хум.
Тогда забрось за корму пироги
И тяни внимательно и осторожно,
Я поведу пирогу вперёд —
Ничего?
В сеть настоящего
Поймано одно только прошлое.
Хум-хум-хум…
Танцевал Мгиви недолго. Поверхность речки покрылась рябью,
дрогнула, заволновалась, будто ударил дождь, и вдруг представила на обозрение легионы
рыб — щук, плотвиц, окуней. Живых, но неподвижных и безвольных, будто впавших в
коллективный транс. Иди и бери любую.
— Они не поняли и не запомнят, — сказал Мгиви,
движением руки отправляя рыб восвояси. — А мы, Мотя, когда с нами захотят
так же? А мы?..
Краев. Теория эволюции
— А, это вы, молодой человек? — обрадовался
Наливайко, сделал выдох и, не выпуская из руки гирю-двухпудовку, указал
вошедшему на скамейку. — Извините, это у меня как молитва. Чтобы тело и
душа были молоды. Были мо-ло-ды. Были молоды-ы-ы-ы…
Краев сел и подумал: «Если бы у меня был единственный сын и
погиб… а потом и жена… я бы сам, наверно, в землю зарылся. А Василий Петрович
живёт вот, науку двигает, кому-то пользу приносит… Молодец…»
Скамейка была универсальная, раскладная, на все случаи жизни
— от медитации и приятного чтения до огородных работ. Китайская научная мысль
не дремала.
Краев невольно увлёкся, наблюдая за тем, как опальный
профессор управлялся с железом. Велика притягательная сила красивой работы!
Казалось, в руках Наливайко порхали не гири-двухпудовки, а их бутафорские
подобия из дешёвого цирка. Отставив их наконец, Наливайко вытер мокрым
полотенцем лицо и уселся на скамейке напротив.
— Книжечку вашу прочитал, — сурово сообщил он
Олегу. — Должен сказать, пребываю в неком удивлении. Есть, есть очень даже
дельные мысли… Признаюсь честно, не ожидал. Вы, извиняюсь, по образованию кто
будете?
