– Нам бы омелу добыть, Неждан Военежич. Я тут видел
неподалёку, на дубе, а луна нынче высоко…
Когда Перунова стрела поражает раскидистый дуб, но не
убивает, а лишь ранит его, на месте зарубцевавшейся раны вырастает омела. Так
метит своё дерево Бог-громовик.
Летом и зимой зеленеет омела в приютивших её ветвях. И
говорят, будто её побегам дуб доверяет свою зелёную жизнь. Как тот кудесник,
что прятал свою погибель в яйце, яйцо – в утке, а утку в зайце. Засохнет омела,
и дуб, дерево колдовское, недолго простоит. Великая сила в ней, и счастлив, кто
умеет обратить её себе в пользу.
Если срезать омелу и весной, перед первым выгоном в поле,
попотчевать ею скотину, ни один злой колдун не сумеет отнять у коров молоко.
Если страдающий падучей повесит себе на шею кусочек омелы, болезнь бессильно
опустит цепкие лапы. Ибо как омелу не могут сбить с дерева ни буря, ни град,
так и припадку больше не свалить человека. А высушенная ветка омелы становится
тёмно-жёлтого цвета и обретает способность указывать глубоко зарытые клады.
Почувствует спрятанное золото – и, как живая, зашевелится в руке…
Добывать же омелу лучше всего в купальскую ночь, когда
русалки покидают реку, а девушки с распущенными косами кружатся в священной
пляске. Ибо в это время солнце достигает вершины своего пути и вновь
поворачивает к зиме, и всё, что ни есть волшебного на свете, обретает особенную
силу. Но если минули купальские праздники, будет хороша и всякая другая ночь;
лишь бы только луна не убывала, а росла.
И ещё надобно помнить, что срезанная омела ни в коем случае
не должна коснуться земли: иначе толку будет не больше, чем от простой охапки
ветвей. И ещё: поскольку омелу приносит на дерево громовая стрела, её и срезать
может только стрела, пущенная из лука. Вот потому-то многие хотели бы иметь её
в своём доме, да немногие имеют.
Мой боевой лук давно уже висел на стене. Но когда я натянул
его и приложил к щеке тетиву, то понял, что безбедная жизнь в Печище ещё не
ослабила моих рук. Я согнул и разогнул лук несколько раз. Я не промахнусь.
Горница, которую отвёл нам Лас, оставалась убранной
небогато. Только на полу, выложенном берёстой, развалилась бурая медвежья
шкура. Так приятно было утром спустить на неё босые ноги. Лас, верно, одарил бы
нас с Братилой чем только мог. Но мы отказались, не сговариваясь. Не привыкли.
Что он, что я.
Я пересчитал стрелы в колчане и бросил на плечи плащ.
Морозка переступил на насесте, склонил голову, украшенную колпачком. Соколы
беспокойны.
– Спи, – сказал я ему и задул светец. Тур, верно,
уже ждал. Следом за Братилой я шагнул к двери, но тут она растворилась сама.
Снизу, из влазни, проникало немного света, и я увидел старейшину.
– Уходите, гости любезные? – неподдельно изумился
Лас. – Куда ж вы… Да надолго ли, на ночь-то глядя?
Я молча шагнул вперёд. Братила это дело затеял, сам пусть и
разговаривает. Лас отступил, насколько позволял узкий всход, развёл руки: не то
кланялся, не то не пропускал меня вниз.
– Веселие у меня нынче… остались бы!
Братила виновато вздохнул:
– Не сердись, хозяин ласковый, дело у нас. Обещались…
Эх, зря! Лас мигом стал похож на охотящегося лиса:
– Дело-то с мальчишкой хворым никак?
И такая злоба прозвучала в его голосе, как он ни пытался её
скрыть! Он помолчал немного. Потом сказал:
– Простите, гости желанные. Но уж коли моим
хлебом-солью живёте, меня первого и уважили бы.
Братила вернулся в горницу и ударил кресалом, высекая огонь.
Я уж думал – решил остаться. Но он поднял свою котомку и стал молча складывать
в неё всё, что ему здесь принадлежало… Я до последнего не хотел ввязываться в
ссору. Но чтобы Лас мне указывал, с кем водиться и как поступать!.. Я снял с
насеста Морозку, и тот, довольный, устроился у меня на плече.
Надобно было видеть Ласа, когда он понял, что мы уходим
совсем! Я разыскал в кошеле две рубленые серебряные монеты и бросил их на
медвежью шкуру. Я сказал:
– Это и за хлеб тебе, и за соль. И за ласку…
Тур, действительно, ждал нас с нетерпением. Да не нас –
меня! Мальчишка привязался ко мне крепко. Как он смотрел, когда я учил его
рубить левой рукой! Я взял бы его в отроки, ну и что, что левша. Если бы сам
ходил, как прежде, за князем…
Брат с сестрой так и бросились к нам через двор. Я зашёл в
избу, положил обе котомки, устроил Морозку на полюбившемся ему сучке. Злой
кречет сел на него спокойно, как дома.
Я сказал Туру:
– Ну пошли, коли готов…
Взлохмаченная метла лежала на дубовом суку, похожая на седые
космы старухи, сошедшей с ума после гибели сыновей… Я подсадил Тура на дерево,
и он сперва робко, потом смелее принялся расчесывать пальцами эти космы,
отыскивая стебель. Он что-то бормотал при этом. Я прислушался:
– Уж не серчай ты, матушка золотая омела. Полно тебе
тут мёрзнуть, на холодном ветру, под сырым дождём, под снегом белым. Пойдем-ка
лучше с нами в тёплую избу, на высокие полати, к печи жаркой…
Я разглядывал стебель, плотный и чёрный на серебре лунного
диска. Мы не причиним вреда зелёной жизни дуба, срезав омелу. Её корни лежат
глубоко под шершавой корой, и влажная древесина служит им почвой. Весной эти
корни дадут новый побег. И вновь распустятся зеленоватые цветы, и жадные птицы
склюют терпкие ягоды, полные клейких семян…
Тур сполз с дерева и встал под суком, готовясь ловить.
Я вытянул из колчана стрелу. Оперение царапнуло щёку,
широкое кованое жало, поколебавшись, отыскало чёрную полоску стебля и
прикипело. Скосившись, я глянул на Тура. Он смотрел, как я целюсь, приоткрыв
рот.
– Не зевай, – проворчал я сквозь зубы. Тур,
спохватившись, вскинул глаза. И тут что-то метнулось в лунном луче! Видение
огромной голой птицы бесшумно возникло из ниоткуда, чтобы сразу же пропасть.
Сердце во мне на мгновение дрогнуло: вот уж не хотел бы я увидеть эту тварь ещё
раз… Но если появится, я угощу её железом… Я спустил тетиву. Стрела подсекла
омелу и со звоном ушла неведомо куда. Громовая метла свалилась прямо в
подставленные руки. Я знал, что не промахнусь.
Далеко в лесу взвыло, заухало, зашлось в хохочущем плаче.
Должно, голый защитник омелы всё-таки поплатился. Перепуганная Надёжа кинулась
к Братиле, споткнулась, он её подхватил. И обнял, стал гладить по голове,
шептать что-то на ушко…
Мы шли домой: Тур с бесценной омелой, Братила, Надёжа и я –
со стрелой на тетиве – на всякий случай. Но никто так и не отважился нам
помешать, и я совсем было успокоился. И тут-то Братила вдруг пошатнулся и без
звука осел прямо в мох.
Я в два шага подоспел к нему, поднял. Он показался мне
невесомым. Я близко увидел его глаза. В зрачках, как в озёрах, расплывались две
маленькие луны. Мне очень не понравилось, как он дышал: трудно, со свистом. Так
дышат раненные в грудь.
