Домовой
Было дело ещё до великой зимы, в те баснословные времена,
когда леса и поля зеленели. Отправился раз на охоту Киев отец и взял с собой
сыновей. Забрели они тогда далеко и уже в темноте натолкнулись на лесную
избушку-зимовьюшку, кем-то добрым построенную нарочно для таких прохожих гостей.
Неразумные отроки обрадовались нежданному крову и хотели сразу войти, усесться
на лавки, но отец удержал:
– Погодите-ка. Сперва попроситесь!
– Зачем? У кого? – не поняли те. Мудрый отец тогда
снял шапку и поклонился зимовьюшке:
– Пусти, хозяин ласковый, ночевать.
– Пусти, – откликнулись сыновья. И только тогда
отворили дверь, растеплили давно погасший очаг, сели вечерять. Да не забыли от
своей вечери отложить по куску: Огню в очаге и тому неведомому хозяину, у
которого испрашивали разрешения ночевать.
Кий помнил: когда легли спать и стало темно, долетел из
печного угла шорох, потом лёгонький топоток по полу, ни дать ни взять дитя
малое пробежало. И наконец кто-то зачавкал едой, и Кий явственно расслышал:
– Вкусный хлебушко у них, пропечённый! И сало хорошее!
И леваш ничего, черничный!
Кию, совсем мальчишке тогда, сделалось страшно: понял, что
это был сам хозяин, дух избы – Домовой. Так вот у кого просился отец! Впрочем,
шорох быстро затих, и усталый Кий крепко заснул. Но в глухую полночь плотно
прикрытая дверь вдруг распахнулась со стуком, и внутрь ворвался холодный, сырой
ветер.
– Ага! – сказал совсем другой голос, не тот, что
похваливал угощение. – Да у тебя Люди тут! Сейчас будем душить!
И точно – стояла уже на пороге какая-то тень, бесформенная,
но с двумя когтистыми лапами, и неживой зеленью отсвечивали глаза. У Кия от
страха ссохлось во рту, не смел закричать. Но пришлецу заступил дорогу лохматый
беленький старичок, выскочивший из угла:
– Нет, не будешь ты никого здесь душить. Не у тебя
спрашивались, не ты и возьмёшь.
Схватились, пошла потасовка! Возились, пыхтели – кто кого
превозможет, кто кого выбросит вон. Отец Кия вскочил с лавки, принялся помогать
помелом. Кто был тот страшный пришлец? Другой Домовой, брошенный на развалинах
старой избы и озлобившийся на Людей? Не ведомо никому. Долго длилась возня, но
хозяин его всё-таки вытолкал. Одолел. И стало тихо в доме.
Сама собою плотно прикрылась дверь, и уже сквозь сон Кий
ощутил, как кто-то поправил на нём волчье тёплое одеяло, погладил по голове мягкой-мягкой
ладонью…
Утром отец с сыновьями нарубили дров взамен тех, что сожгли
накануне. Припёрли колышком дверь, чтобы дождь не лился через порог.
Поклонились гостеприимной зимовьюшке:
– Благодарствуй, хозяин ласковый, за ночлег.
Маленький старичок с лицом, до глаз заросшим белыми
волосами, им больше не показался. Но Кий, обернувшись через плечо, увидал на
крылечке какую-то пушистую зверюшку: кошку не кошку, белку не белку, зайца не
зайца… Сидела зверюшка, смотрела им вслед и даже лапкой вроде помахивала:
заходите, мол, вдругорядь. Худо жить в доме без Домового, а и ворчуну Домовому
невесело без Людей…
Новоселье
Вот таков норовом Домовой. Не уважишь его – того гляди,
начнёт коней заезжать, корову выдаивать по ночам. А может и за хозяев
приняться. Станет пугать, наваливаться на спящих, может вовсе выжить из дому.
Но коли ты к нему с лаской и угощением, и он к тебе с тем же. Поможет хозяйке
сыскать завалившуюся куда-то иголку, выходить новорожденных ягнят, даже пожар
потушить. А то тряхнёт уснувшего за плечо:
– Вставай-ка, новая корова со двора убежала…
Может, конечно, и невзлюбить какое животное, начать обижать.
Но тут уж и человеку смётка не в грех. Увидел, что Домовой кошку оземь
метнул, – тотчас же оговори его, усовести:
– Зачем бьёшь? Без кошки что за изба? Эх ты, хозяин!
И не бывало, чтобы не понял. Оттого зовут ещё Домового –
дедушка-суседушка. Обликом он чаще всего схож с самим хозяином дома, только мал
ростом и весь в шерсти. Он родич Дворовому, Овиннику, Баннику, но добрее их всех,
ведь он к Людям всех ближе, в самом жилом месте живёт, под печкой в избе.
Овинник из овина – тоже свой, но всё же подальше. А Банник и вовсе диким
бывает, ведь баня ставится чаще всего за пределом двора, где-нибудь на бережку.
Ещё шаг, и вода с её Водяным, поле с его Полевиком, лес с его Лешим – совсем не
обжитые, чужие места!
Случалось, примученный Банником человек бежал в чём мать
родила мимо овина и звал на бегу:
– Овинник, батюшка, заступись!..
И Овинник выскакивал на подмогу. Но бывало, и сам пакостить
начинал. И уж нету хуже несчастья, чем прогневить Домового, поссориться с ним…
Если бы прежний дом Кия остался целым и населённым, если бы
просто отделилась, как это бывает, молодая семья от отеческой – при закладке
новой избы отрубили бы голову петуху, чтобы не только умилостивить древесные
души, но и населить избу новорожденным Домовым. Однако от прежнего жилища
осталась лишь груда брёвен, прогоревших насквозь, и слышали Люди, как
сирота-Домовой обходил застывшие угли, вздыхая и горестно бормоча. Минует время
– совсем страшно станет мимо ходить. Решил Кий пригласить Домового к себе в
новый дом жить. Но прежде проверил, доброй ли получилась изба,
удовольствовалась ли конским черепом и угощением, не потребует ли ещё
подношений, чьей-нибудь головы.
На первую ночь в доме заперли курицу с петухом. Утром, когда
взошёл Месяц, петух из-за двери приветствовал его радостным криком. Никто не
тронул его, не придушил, не обидел. На вторую ночь пустили через порог кота с
кошкой и поутру обрели обоих живыми. Потом в доме ночевал поросёнок, за ним
овечка, тёлка и конь – тот самый белый жеребец, указавший доброе место. И лишь
на седьмую ночь вошёл в избу хозяин-кузнец с огнём для печи и с тестом в
квашне, чтобы сытно жилось.
Он ещё обошёл своё прежнее жилище посолонь, волоча хлебную
лопату, показал посоленную краюшку и трижды позвал:
– Дедушка Домовой! Выходи, поедем домой!
После третьего раза лопата отяжелела в руке.
Кий осторожно тащил её по сугробам до нового крылечка – не
передумал бы Домовой, не убежал бы назад на развалины. Но нет, мохнатко сидел
смирнёхонько, держался за черенок, только сопел. Кий торжественно внёс его в
избу:
– Поди, дедушка-суседушка, с женой, с малыми ребятами,
в новый сруб, в новый дом да к прежним Людям, к старой скотинушке!
Положил Домовому в подпол хлеба, горячей каши, ковшичек
мёду. Раскрыл дверь, бросил в избу свёрнутую верёвку и вошёл, держась за неё.
Так, говорят, иные влезали прежде на Небо, в новый неведомый мир. Снаружи
взялась за верёвку жена, Кий втянул внутрь и её. И вот затеплили в новой печи
живое новое пламя, добытое трением, как и Боги некогда поступили, уряжая
Вселенную. Дрова горели ровно и ясно, новенький горшок, впервые доверенный
Огню, не растрескался, уцелел. И когда посадили выпекаться хлебы в хлебную
печь, у всех макушечки наклонились вовнутрь, а не наружу, пообещали Киеву дому
прибыток и счастье, потому что жил он по Правде, в ладу с Огнём, Землёй и
Водой.
