И вот, когда заглянула туда осмелевшая молодая хозяйка,
пузатый голенький старичок высунул из-под полка конец бороды, позеленевшей от
плесени:
– Скажи, хозяюшка, а что ваша кошка? Жива ли?..
– Жива, – не растерялась смышлёная женщина. –
Как не жива! Вчера только ещё семерых таких принесла.
– Ой, горе! – не в шутку напуганный, разохался
Банник. – Ты уж сюда, сделай милость, не допускай её!
На том поладили. С тех пор жёны ходят в баню рожать, и,
говорят, Банник им помогает. И все Люди, напарившись, благодарят его и не
забывают оставить душистый веничек, лоханку чистой воды. И никогда не моются
больше трёх пар подряд – Банник этого не любит по-прежнему:
– Не в свой пар не ходи!
Огненный палец и ледяной гвоздь
Целый год Перун провёл на Земле, в закопчённой кузнице Кия.
Но наконец зафыркали у ворот крылатые скакуны, впряжённые в чудесную колесницу,
настало время прощаться.
– Ты меня научил всему, господине, – молвил
Кий. – Вот, прими в подарок на память…
– Что это? – удивился Перун.
– Это огненный палец, – ответил кузнец. – В
нём частица сути Огня. Всё, чего он коснётся, должно немедля ожить, если только
оно не всегда было мёртвым. Испробуй!
– Не откажусь, – сказал Бог Грозы. Вытянул из
поленницы дубовый обрубок, примерился и чиркнул огненным пальцем. Метнулось, на
миг ослепило белое пламя… и вот диво: давно высохшее полено в руке Перуна
тотчас стало расти, выпускать зелёные ветви, потянулось к земной влаге
толстенькими корешками.
– Хороша ли работа? – улыбнулся кузнец. Перун
засмеялся впервые за целый год:
– Совсем кудесником стал!
Кий разгрёб землю, делая ямку, и сын Неба бережно опустил в
неё деревце:
– Пусть растёт.
Дубок принялся и за одно лето вымахал в могучее, стройное
дерево. Его так и прозвали – Перуновым дубом, стали чтить, оставлять на ветвях
когда пёстрые лоскутки, когда обыденные – вытканные за день – полотенца, прося
о чём-нибудь Бога Грозы. Обнесли оградкой. Кончилось тем, что Кий надумал
перенести кузню подальше. Начал облюбовывать место, и тогда вновь явился к нему
Перун:
– Покажу, где ставить… Пора уже тебе железо ковать.
Он научил Кия искать по болотам руду – первородную кровь
Земли-матери. Научил плавить ноздреватые крицы железа и крепко бить их молотом
на наковальне, очищая огнём. Выучил, наконец, готовить упругую сталь и сочетать
её с вязким, мягким железом, чтобы не гнулись, не тупились и не ломались лемехи
и клинки… Многими невиданными прежде искусствами овладел кузнец. И всё это,
конечно, под воркотню старцев, давно успевших забыть появление медных ножей на
смену палицам и каменьям и собственное тогдашнее недовольство:
– Знай всё новенькое придумываешь! Не отеческим законом
живёшь…
Но Кий знай упрямо ковал, и вот диво – железные ножницы и
серпы на торгу расходились куда проворнее медных. И стихло мало-помалу ворчание
стариков.
Однажды в тёмное новолуние Кий припозднился с работой и
ковал заполночь, когда снаружи долетел женский голос:
– Кузнец, отвори! – и опять, сквозь звон молота: –
Кузнец, отвори!
– Входи, кто там, – отмолвил занятый умелец. Он и
в мысли не держал замыкать, запирать запорами дверь: от кого бы? В других
краях, ближе к недобрым Горам, появлялись вроде нечистые на руку Люди, но
здесь…
– Кузнец, отвори!.. – долетело в третий раз, и
Кий, вытерев руки, открыл дверь. Незнакомая женщина ступила через порог, и
вместе с нею ворвался такой ледяной холод, что даже пламя, плясавшее весело в
горне, как будто испуганно съёжилось. Но почти сразу Огонь выпрямился и
взревел, и теперь уже женщина отшатнулась прочь, закрываясь рукой…
Кий усадил нежданную гостью и заметил, что она была на диво
хороша: волосы – вороново крыло, сама – вбеле румяна, вот только глаз Кий никак
не мог рассмотреть, всё потупливалась. Но зато ресницы… Вздохнул Кий, вспомнил
молоденькую невесту, вовсе невзрачную рядом с этакой раскрасавицей… устыдился и
покраснел. А та уже вынула из корзинки мёртвую птаху – комочек серого пуха,
тонкие торчащие лапки:
– Разное о тебе бают, кузнец. Вот первая служба:
сделаешь ли, чтобы мой соловушка снова запел?
– Попробую… – нахмурился Кий. Сжёг в горне
окоченевшее тельце, а невесомую толику пепла бросил в кипящее молоко и
прошептал над ним, как научил Перун. И тотчас взвился из молока оживший
соловушка – но к хозяйке почему-то не полетел: в ужасе заметался по кузне,
потом выпорхнул в приоткрытую дверь. Женщина прянула было поймать, но под
взглядом кузнеца промахнулась, Кию же вдруг причудилось, будто зловеще
вытянулись её пальцы и скрючились, точно хищные когти… Но только на миг. И вот
всё миновало, и прежняя раскрасавица извлекла из корзинки жестоко задушенного
кем-то котёнка:
– Сослужи и вторую службу, кузнец.
И всё повторилось, и серый котёнок тоже в руки к ней не
пошёл – запищал и всеми коготками вцепился в Киев кожаный передник, не
оторвать.
– А вот и третья служба, – молвила женщина. И
подняла наконец глаза, и глаза были, что две дыры – ни света, ни дна: – Сделай
мне ледяной гвоздь – что ни кольнёт, всё чтобы непробудным сном тотчас
засыпало! А тебя так награжу, как тебе и во сне ни разу не снилось…
Подошла раскрасавица и уж руки протянула – обнять
оторопевшего Кия, наметилась устами в уста. Но кузнец опомнился:
– Какой гвоздь? Кого уколоть?..
– Реку, чтоб не шумела, – отмолвила, ступая
следом, злая Морана. – Птицу, чтобы поутру не пела. Тучу грозную, чтобы
дождь не лила. А тебе, Кию, старейшиной быть над всеми Людьми! Мужи, с кем ныне
не ладишь, по шею в топком болоте руду станут копать! А жёны, самые гордые,
самые красивые, только слово скажи…
Но Кий уже дотянулся до наковальни и схватил большой
молот-балду, сделанный когда-то нарочно для Перуна, одному ему по могуте:
– Пропади, негодная! Сгинь!..
И молот, помнивший десницу Бога Грозы, послушался молодого
кузнеца, взвился в его руках высоко и брызнул золотыми искрами громовой секиры:
– Я служу Солнцу, Молнии и Огню, а не смерти и холоду!
Пропади!..
Миг – и вместо красавицы оказало себя перед Кием когтистое
чудище. Ещё миг – и грянул молот в пустое место, где оно только что стояло.
Молот ушёл глубоко в землю и там крепко застрял, а от сбежавшей Мораны
сохранилась в кузне корзинка. Кий осторожно взял её клещами и бросил в огонь, и
добрая лоза, из которой она была согнута, благодарно распрямлялась, сгорая.
Когда же рассыпались угли, стал виден не то камень, не то неведомый самородок.
Свирепое пламя горна так и не смогло его раскалить. Кий отнёс самородок
подальше и закопал под валуном, не забыв промолвить заклятие – из тех, что
всегда произносят над кладами: чтобы лежал смирно и глубоко и никому не
давался, только зарывшему…
