Много тех, кто, отчаявшись, живёт как придётся и больше не
пробует что-нибудь изменить. Но ещё больше иных, не скоро сдающихся, кто
однажды поймал свою нерадивую Долю за шиворот и запер в погреб, чтобы не
мешала. А то, оттрепав за уши, вразумил косорукую тонко прясть и мелко молоть,
заставил лежебоку вскакивать до свету и не жалеть плеч!
…А ещё у великой Лады, у Матери Лады, была юная дочь. Звали
её просто Доченька – Леля, Лелюшка, Полелюшка. Недаром любимое детище до сих
пор не просто растят – лелеют, колыбель зовут люлькой, а само дитя нет-нет да
покличут нежно лялечкой. И ласка, и оберег именем прекрасной Богини.
Подросла Леля и стала гулять по лугам, по густым тенистым
лесам, и шелковая мурава сама льнула ей под ноги, чтобы распрямиться ещё
зеленее и гуще. А минуло время – начала Леля вместе с матерью обходить и
объезжать поля, тянуть за зелёные ушки едва проклюнувшиеся всходы, и Люди
увидели, что никогда прежде не было на Земле таких урожаев. Стали они славить
Лелю наравне с матерью и чтить как Рожаницу, называть Весной-кормилицей. У Лады
стали просить разрешения закликать-зазывать в гости Весну, а когда Мать
позволяла – готовили Дочери дерновую скамью, проросшую травами, ставили
подношения: хлеб, сыр, молоко. Это был девичий праздник, мужчин, любопытных
парней близко не подпускали. Жгли в честь Матери с Дочерью огромный костёр,
окружённый двенадцатью другими, поменьше, в честь Месяцев, и с пеплом того костра
смешивали семена, умывали им лица, давали больным. И никто, говорили, не
помнил, чтобы не помогло.
А охотники баяли вот что:
– Зверь, позволивший забрать у себя пушистую шкуру и
горячую плоть, тотчас уходит на небо, в светлый ирий, и там рассказывает старшему
в своём роду, по чести ли с ним поступили. Не оскорбили ли напрасным мучением,
повинились ли перед вылетевшей душой, хорошо ли благодарили. И если всё
совершилось по Правде земной – Мать с Дочерью скоро шьют зверю новую шубу,
мастерят птице пёстрый наряд, облекают рыбу радужной чешуёй. Позволяют опять
родиться в глубокой норе, в тёплом гнезде, на речном дне, под широким солнечным
Небом…
Вот почему и самих Рожаниц рисуют порой в виде двух красавиц
лосих.
Ярила
Однажды Люди встретили в только что засеянном поле
босоногого, очень красивого юношу-Бога верхом на белом коне, украшенном
колокольцами, в белом плаще и венке из трав и цветов. В левой руке он держал
пучок спелых колосьев, конь же под ним так и играл, а порой поднимал голову и
ржал громко, призывно, высматривая молодых кобылиц.
– Ишь ты! – удивились Люди коню и ещё пуще юному
седоку. – Куда ступит ногою, там жито копною, куда взглянет, там колос
зацветает!
Действительно, именно так всё и было. Потом Люди
присмотрелись:
– Э, а что это у тебя в правой руке? Никак череп?.. Вот
страх-то!.. Да кто ты таков?..
Юный Бог назвался Ярилой – неудержимой силой взошедших семян
и нежных побегов, способных взломать тяжёлые камни, ярой силой живой плоти,
вдохновением сбывшейся любви. Это его имя трубят олени в лесу, угрожая
соперникам и зовя к себе оленух, это его громко славят лебеди, мчась к родному
гнездовью. Яровой, ярый, яркий и яростный – это тоже о нём, возникшем из
солнечного жара и земного тепла.
– А для чего ж тебе череп? – спросили любопытные
Люди.
– Сами поймёте, – улыбнулся юноша и поскакал себе
прочь, а Людям помстилось, будто за время короткого разговора его мальчишеский,
ломавшийся голос окреп по-мужски.
Другой раз его встретили несколькими днями попозже. И вновь
удивились: ехал на коне уже не безбородый юнец – взрослый парень, сажень в
плечах, золотые кудри что хмель. Девчонки тогда оглянулись тайком на ребят, и
те вдруг показались им похожими на Ярилу. Такие же статные, такие же ярые на
работу, на пляску и на поцелуи. Женихи!
Спустя время Ярила приехал зрелым мужчиной, уже чуть-чуть
никнущим, уже с сединою в полбороды… и наконец – дряхлым старинушкой с
погасшими глазами и сердцем, с трясущимися руками, не сохранившими даже памяти
о былой силе. И конь под ним еле ноги переставлял.
– Похороните меня в Земле, – прошептал
старец-Ярила и повалился на руки Людям, рассыпаясь в прах на лету.
Люди выполнили его просьбу. Погребли во влажной земле,
напекли румяных блинов, собрались помянуть. Но отчего-то никому не хотелось
плакать и горевать на этих похоронах; старики и те знай по-молодому шутили,
расправляли согбенные плечи, а молодёжь и вовсе играла, точно на свадьбе.
Плясали, подначивали друг дружку, соперничали, кое-где вставали грудь в грудь.
И вдруг не то из огня костров, не то из самой Земли послышался знакомый
юношеский голос:
– Чему удивляетесь, Люди? Вы хороните в землю зерно, но
разве оно умирает? Оно прорастает высоким стеблем и даёт новые семена. Нет
смерти, пока рождаются дети, пока не прерывается род! Я снова приду по весне
ярить всё живое на свете. Да не погаснет ярое пламя, да не переведётся Жизнь на
Земле!
…Всякий год с той поры встречают и провожают Ярилу, и никто
не думает плакать, развеивая его тело по полю. Заплакали бы, если бы однажды не
довелось его хоронить. И вот ещё что заповедал Людям Ярила. Велел, чтобы в
память о нём сеяли жито-хлеб одни только мужчины, не подпуская женщин и близко.
Чтобы нагими вступали на тёплую, ждущую пашню, чтобы выносили семя-зерно в
особых мешках, скроенных из старых портов. Тогда совершится меж ними и полем священный,
таинственный брак, совсем такой, как между Землёю и Небом в самом начале
времён. И молнии Перуна скрепили этот завет.
Вот почему хлеб священен, вот почему, спасая его от пожара,
Люди по сей день не жалеют собственной жизни, словно защищая дитя.
Всё благое, что ныне делают Люди, уже было впервые сделано
кем-нибудь из Богов на рассвете Вселенной. Всё, что сквозь поколения пришло к
нам от пращуров, было дано пращурам самими Богами. Этим заветом мир держится,
им он крепок, вечен и свят. Вот почему так недоверчивы Люди ко всему вновь
обретённому – вплоть до новой формы горшка. Вот почему во все века корят старые
молодых:
– Не отеческим законом живёте! Не по-Божески!..
Но и Богам следует помнить: всё, что они совершают, потом
повторяется у Людей. Доброе и дурное, правое и неправое.
Однако тогда в мире ещё не было неправды и зла…
Огонь очага
Рыжекудрый Огонь между тем исполнил наказ старших
братьев-Богов: стал для Мужчины и Женщины, для всего их рода святым огнём
очага. Вокруг него собиралась семья, и он гнал прочь тьму ночи и жадных, хищных
зверей. Он варил и пёк пищу, и Люди, садясь к трапезе, не забывали попотчевать
свой Огонь. Всякий гость, обогревшийся у очага, причастившийся еды, становился
за своего, никто не смел обидеть его, прогнать из-под крова. А когда Люди
ссорились, при Огне невозможно было молвить бранного или нескромного слова:
– Сказать бы тебе… да очаг в доме, нельзя!
