Он сказал:
– Послушай меня, Торгрим конунг, повелитель снежных
равнин… поговорить с тобой хочу.
Конунг отозвался:
– Говори, если хочешь, Эйстейн скальд. Только, сам
видишь, нету у меня нынче охоты ни к твоим песням, ни к сагам о давних
временах.
Скальд сказал:
– Я слыхал от людей, будто ты, конунг, прошлой весной
потерял младшего сына. И с тех-то пор, говорят, и огонь хуже горит в твоем
очаге, и пиво не бродит в котлах, и у мяса не тот вкус…
– Истинно так, – отвечал конунг. – Зачем
трогаешь мою рану, скальд?
Эйстейн помолчал, потом вытащил из-за пазухи серебряный
браслет и показал его конунгу.
– Не расскажет ли он тебе о чём-нибудь?
Торгрим долго разглядывал блестящую змейку…
Наконец сказал:
– Любой кузнец мог бы сделать подобное, не только мой
сын.
Эйстейн спрятал браслет. Сходил туда, где лежала его
постель, и принёс Торгриму шахматы, вырезанные из морёного дуба и моржового
клыка.
– Тогда, может, эти шахматы окажутся разговорчивее,
конунг?
На сей раз Торгриму хватило одного-единственного взгляда:
– Где ты взял это, скальд?
Эйстейн ответил:
– Мне подарил их Нидуд, вождь племени ньяров. Я гостил
у него на празднике Йоль, и он многим раздавал тогда такие подарки. А его дочь
Бёдвильд носила на руке кольцо, точь-в-точь как те, что я видел у жён твоих
сыновей. А откуда попали к Нидуду все эти вещи, про то спрашивай его сам. Я
сказал тебе всё, что знаю.
Долго не произносил ни слова безрадостный Торгрим конунг. И
только к вечеру, когда погасли на юге бледные отсветы солнца, а сыновья,
Слагфильд и Эгиль, возвратились с охоты, он вновь подозвал к себе Эйстейна. Он
сказал:
– Я хочу спросить тебя, скальд, почему ты решил
поведать мне о том, чего коснулись твои глаза?
Нидуд – могущественный вождь. Навряд ли ему понравится твоя
поездка сюда…
Эйстейн ответил:
– Браги, Бог стихотворцев, влил в мои уста божественный
мёд, и оттого-то мои мысли текут немного не так, как у тех, кто этого мёда не
пробовал. Брось меня в оковы, и я открою рот лишь затем, чтобы вырваться на
свободу… Мало нравится мне, конунг, когда соловья заставляют петь, посадив его
в железную клетку. И даже если поёт он руками, а не языком!
Осели и рассыпались сугробы, вздулась и забурлила тихая
речушка, падавшая в море недалеко от двора конунга ньяров.
И вместе с молодой травой, разодетые так, что любо-дорого
было взглянуть, явились, перевалив через горный хребет, долгожданные сваты. И с
ними Рандвер.
Нидуд встретил их радостно. Переговорил со сватами и велел
готовиться к весёлому пиру. А пока пир собирали, приказал позвать к себе дочь.
Бёдвильд вошла, и сердце забилось, как морская птица,
упавшая на камни со стрелой в белом крыле…
Нидуд улыбнулся её волнению. Он сказал:
– Скоро покинешь меня, Бёдвильд. Придется мне видеть
тебя реже, чем я привык.
Она ответила и с удивлением услышала собственный голос:
– Я не хочу покидать тебя, отец мой конунг… вели мне
остаться!
Многие девушки говорят так на пороге замужества. Нидуд
привлек её к себе:
– Знаю, любишь меня. Рандвера будешь любить ещё
сильнее. Он в золото оденет тебя с ног до головы.
Бёдвильд отчаянно замотала головой:
– Не отдавай меня, отец!
Конунг почувствовал просыпавшийся гнев – так бывало всегда,
когда его воля встречала сопротивление. Он-то думал, она поблагодарит его и
уйдет, стыдливо краснея, опуская счастливые глаза!.. Он проговорил терпеливо:
– Ты блага своего не понимаешь. Трюд ведь тоже
упиралась, совсем как ты, когда её везли ко мне в дом.
Бёдвильд вдруг спросила его:
– А моя мать?..
Нидуд ответил, начиная сердиться уже всерьёз:
– Твою мать я не больно-то спрашивал! И не понимаю, с
какой это стати я должен спрашивать тебя! Я сказал – ты услышала! И можешь
идти!..
Бёдвильд прошептала:
– Я умру у Рандвера, как она умерла у тебя…
Нидуд оттолкнул её прочь. Поднялся и загремел так, что в
углу звякнули серебряные чаши:
– Таково моё решение! И я не хочу знать, что ты там ещё
думаешь!
И вышел, и дверь хлопнула. Бёдвильд слышала, как он кричал
на кого-то во дворе. Она даже не заплакала – стояла неподвижно, закрыв глаза.
Рабыни пугливо косились на неё, неслышно снуя туда и сюда.
Волюнд, изувеченный её родичами, посаженный ими на
цепь, – Волюнд и тот однажды её пожалел…
Скади-лыжница, дочь горного великана, принуждена была
выбирать мужа, видя одни только ноги нескольких женихов. И хоть всем сердцем
стремилась Скади к светлому Бальдру, а пришлось ей стать женою сурового Ньёрда,
Бога моря и кораблей…
– Фрейя!.. – тихо говорила Бёдвильд, глядя в
тёмное небо, лишённое звёзд и луны. – Помоги, услышь меня, Богиня любви…
Быть может, где-то там, за этими тучами, и впрямь скользила
лёгкая повозка, запряжённая пушистыми кошками… Как знать?
Когда просящего слышит Бог Тор, в небе прокатывается
отдалённое ворчание грома, даже если ни облачка не плывёт в синеве. Когда
слышит Один, с неба спускаются кружащиеся вороны, даже если от горизонта до
горизонта расстилается безбрежная морская равнина. Когда путешественник,
ухватившийся за обломок разбитого корабля, молит о помощи Ньёрда, хозяина
морских путей, – он обязательно увидит вдали парус, даже если корабль,
повернувший на выручку, ещё скрыт от глаз расстоянием. Но как понять, слышит ли
Фрейя, Богиня любви?..
Бёдвильд стояла на крылечке, а из дому, из-за двери,
доносился шум весёлого пира. То Нидуд, отец её конунг, пировал с Рандвером и
сватами.
Вот так же зашумит и её свадебный пир… Думать об этом было
страшно, как о смерти.
Тут дверь негромко скрипнула и отворилась. На крылечко,
слегка покачиваясь, вышел Рандвер.
Бёдвильд вздрогнула и попятилась. Рандвер заметил её и
двинулся к ней, протягивая руки. Бёдвильд упёрлась ладонями в его грудь, но
куда там! Он по-хозяйски взял её за плечи и потянул к себе:
– Моя Бёдвильд.
И запустил обе руки в её волосы, поднимая её лицо к своему.
Он был попросту пьян. Бёдвильд боролась молча и яростно, как серебристый
лосось, запутавшийся в сетях… Силен был молодой конунг, но брага, выпитая без
меры, отняла у него ловкость. А может, это Фрейя, Богиня любви, всё-таки
услышала Бёдвильд? Она вырвалась и бросилась прочь, оставив в кулаке у Рандвера
клок своего платья и ожерелье – то самое, украшенное перламутром. Он пьяно
засмеялся и погнался за ней:
