– Зажечь дом! – повторил князь.
Мигом принесли головни от догоравшего поблизости сарая, и
они посыпались на рыхлую кровлю, на стены, под дверь. Кугыжа, стоявший около
князя, негромко вздохнул.
Сырое дерево занималось сперва неохотно. Но расторопные
воины живо разворошили поленницу, заботливо укрытую хозяином от дождя. Сухие
чурки легко принимали огонь. И мало-помалу две стены гудящего пламени выросли
по обе стороны дома, превращая его в погребальный костёр для сидевших внутри. Шаткий
столб дыма упёрся в серые облака…
Датчане так и не пожелали выйти наружу. Долгое время не было
слышно ничего, кроме бешеного гула костра. Потом глубоко в огне родился
одинокий и страшный крик…
И тут Бьёрн Олавссон вобрал голову в плечи, заслонился от
палящего жара щитом – и ринулся к дому! Могучим ударом высадил объятую пламенем
дверь и пропал внутри, в крутящемся багровом дыму.
Сигурд коротко ахнул и со всех ног кинулся следом за братом.
– Однажды Бьёрн оставил мне жизнь, несмотря на
приказ, – сказал тогда Бёдвар Кривой. – Странно будет и нехорошо,
если нынче я брошу его погибать!
К двери они с Сигурдом подоспели одновременно. И вовремя.
Дымящийся, кашляющий Бьёрн шагнул навстречу из пролома. Согнувшись в три
погибели и укрываясь щитом от летевших сверху углей, Бьёрн кормщик тащил на
себе человека. Бёдвар и Сигурд схватили обоих в охапку и поволокли прочь.
Набежавшие воины принялись катать по земле и халейга, и датчанина, сбивая
огонь.
– Я думал, ты умнее, Бьёрн Олавссон, – сказал
Халльгрим сердито. – Ты хотел, верно, чтобы у твоего старика снова убыло
сыновей!
Громкий треск заглушил его голос. Еловые стропила,
перегрызенные огнём, рухнули под тяжестью крыши. Дом превратился в бесформенную
груду брёвен, горевшую точно огромная печь.
Бьёрн осторожно ощупал своё безбровое, опалённое лицо и
весело ответил:
– Вот если бы я сгорел, тогда, Тор свидетель, ты,
хёвдинг, был бы прав.
Спасённый датчанин заворочался подле него на земле, пробуя
сесть. Пламя ярко освещало его лицо, но оно было закопчено мало не до угольной
черноты, поди разбери, старое или молодое, безобразное или красивое… только
глаза, как два клочка голубого северного неба. Бьёрн, нахмурившись, отвернулся.
– Что ты с ним сделаешь? – спросил
Виглафссон. – Не ошибусь, если скажу, что трэль из него не получится.
Видишь, как он смотрит?
Пленника жестоко изувечил удар тяжёлого копья, пришедшийся в
голову и плечо. Правая рука была перебита. Но ни о помощи, ни о снисхождении к
своим ранам он не просил. На запястьях у него болтались обрывки каких-то
верёвок, и он распутывал их здоровой рукой, помогая зубами.
– Я потому его и потащил, – сказал Бьёрн. – Я
думал, это какой-нибудь финн.
Он повернулся к датчанину и толкнул его ногой:
– Послушай-ка, ты! Как тебя звать?
Ясные глаза обратились на Бьёрна. И тот вдруг понял, что не
отдаст этого парня ни Халльгриму, ни мерянам, ни самому конунгу… или кому там
ещё придёт охота на него замахнуться.
А пленник лизнул обожжённые губы и ответил так:
– Дома меня называли Гудрёдом Олавссоном.
Братья застыли. Опомнившись, Бьёрн схватил датчанина за
плечи и встряхнул, как котенка:
– Ты! Я тебя задушу…
Сигурд еле заставил его разжать руки, и ют повалился обратно
на землю. Братья переглянулись.
– Надо бы его вымыть, – сказал Сигурд. Бьёрн молча
кивнул. Он уже знал, на кого окажется похож новоявленный Олавссон… Такие же
глаза были у Гудрёда, бедняги Гудрёда, уснувшего в могильном кургане столь
далёкого теперь Торсфиорда…
– Это ты, что ли, – проворчал Бьёрн, – орал
там в доме?
Гудрёд ответил:
– Думаю, ты навряд ли полез бы в огонь, чтобы вытащить
труса.
Видга сын Халльгрима был среди немногих, кого недосчитались
у сгоревшего кудо. Свалив датского хёвдинга, он не стал далеко уходить с этого
места. Ибо там остался лежать на земле Торгейр Левша, и ему требовалась помощь.
Когда сражение откатилось прочь, рядом с Торгейром зашевелилось двое ютов,
упавших оглушёнными. Если бы не Видга, ещё живому Левше пришлось бы несладко.
Но внук Ворона бесстрашно схватился с обоими и долго дрался один против двоих,
стараясь увести их подальше. В конце концов он расправился с одним из викингов,
второго уложил вынырнувший откуда-то Азамат. Тогда Видга повернулся к Торгейру.
Бережно перевернул он его на спину и начал расстёгивать
кожаный панцирь. Торгейр открыл глаза и застонал. Лицо его было белей бересты,
только из угла рта текла по щеке кровь.
– Не трогай, – прохрипел он чуть слышно. – Я
умру.
Видга, не слушая, стащил с него броню, потом рубашку,
обнажая пробитую грудь. Азамат убежал и вернулся с полным шлемом воды и горстью
чистого, мелко нащипанного торфа. Видга засыпал им страшную рану и туго
перевязал своей сорочкой. Торгейр перенес всё это молча, только по лбу и вискам
катились капельки пота. Видга сказал:
– Надо сделать носилки…
Мерянин не понял северного языка, но объяснять не
понадобилось. Азамат сам принёс несколько целых копий и стал прилаживать к ним
два датских щита.
– Видга… – прошептал Торгейр. – Ты… возьми
себе… кольчугу… ты… заслужил…
Говорить ему было мучительно трудно, на губах возникали и
лопались розовые пузыри. Видга мельком покосился на убитого хёвдинга. Тот был
великаном, уж не меньше Халльгрима, если бы поставить их рядом. Странное дело,
Видга только сейчас как следует разглядел, какого противника одолел. Он
нагнулся над мёртвым. Из-за пазухи у юта свешивалась длинная нитка красивого
золочёного бисера, сдёрнутая, не иначе, с девичьей шеи или платья… Видга
презрительно скривил губы. Ни Халльгрим хёвдинг, ни его люди не пустились бы
грабить, не кончив сражения.
Надо будет потом вернуться за кольчугой. Чтобы не пришлось
спорить с пришедшим раньше.
Он намотал на руку бисер, потом разжал стиснутые пальцы
датчанина и вытащил зажатый в них топор. Вот это была редкая добыча! Топор
оказался не железным и даже не бронзовым. Острое лезвие было вырублено из
крепчайшего чёрного камня, и его украшали старые, очень старые руны… Решив, что
разберёт их попозже, Видга сунул топор за ремень и вернулся к носилкам, кивнув
Азамату:
– Пошли.
Торгейр лежал молча, запрокинув кудрявую голову…
Барсучане разбредались по полю боя, разыскивая раненых, пока
окончательно не сгустилась темнота. Ютов, не сумевших уползти и спрятаться,
волокли к берегу речки и безжалостно топили. Викинги не просили пощады.
Кто мог, пытался отбиваться. Кто не мог, молча принимал
смерть в холодной тёмной воде.
