Боярин Доможир склонился над лежавшим, потом, словно впервые
увидав, уставился на Чурилу:
– Убил…
Чурила смотрел на него одним глазом: левый окончательно
закрылся.
– Не убил я его! – отрезал он так, что
загомонившие было гридни мгновенно умолкли. – Мог бы! Да не захотел!
И точно: Радим с долгим стоном вобрал в себя воздух, заскрёб
руками по траве, выгнулся, упираясь в землю затылком…
А Чурила продолжал, и голос его было слыхать едва не до
городской стены:
– Щуры наши друг за друга кровь проливали! Одно были,
братьями звались, одной рукой меч подымали! А этот, – кивнул он на
корчившегося князя, – славу дедовскую по брёвнышку растащить хочет… нашим
да вашим! За то и бью! И впредь стану, пока умнеть не начнёт!
Помолчал, глядя на Радима не то с жалостью, не то
безразлично. И хмуро посоветовал:
– Водой облейте, быстрее отойдёт.
Сел на Соколика и поехал с Лютом со двора.
6
Леса вокруг города благоухали земляникой. Снегопадные
холода, нежданно налетевшие в месяце травне, прошлись в сосновых борах по
цветущей чернике, обидели на моховых болотах нежную морошку… сгубили без малого
всю. Одна земляника успела прижаться к ещё не остывшей земле, спрятаться, уйти
в густую траву. И вот теперь уродилась – припозднившись, но зато какова!
Собирали её в общем лесу, лежавшем между двумя городами.
Крупные ягоды густо усыпали залитые солнцем поляны, сладко таяли во рту, не
спеша покрывали донца берестяных кузовков. Кременецкие парни косились на
круглицких девчонок, круглицкие – на кременецких. Вот так, глядь-поглядь, и
недосчитывались в одном из городов красной девицы, а в другом в тот же час
прибывало мужаткой. И даже князь Радим ничего с этим поделать не мог.
Солнце безмятежно плыло в синеве, проникая вниз пятнами
жаркого света, мерцающими зелёными тенями. Ветер шумно носился над лесом,
хватая пушистые вихры вершин, увёртываясь от хлестко занесённых веток. Между
деревьями звенели молодые голоса.
Выходил в лес и Урманский конец – был теперь в Кременце ещё
и такой. Женщины проворно сновали между деревьями, парни ходили вокруг,
шушукались с ними, о чём-то договаривались. Иные поглядывали в сторону, где
мелькали по прогалинам понёвы заречных красавиц.
Один Видга бродил по лесу без радости. На душе было темно.
Не слышал и слышать не хотел смеха и задиристых шуток. Когда веселья ради
зацепили его самого, огрызнулся так, что больше не трогали.
В Урманском конце, за крепкой оградой, быстро достраивался
новый дом… Когда этот дом будет готов и берестяную крышу увенчают, как в
Торсфиорде, ветвистые оленьи рога, Халльгрим хёвдинг введёт в него молодую
жену.
И тогда Видга станет вовсе ему не нужен. Если уж он едва
смотрит на него даже теперь.
Как утешила бы его хорошая драка, в кровь, до смерти, с противником,
равным по ярости и силе… Вроде того кудрявого веснушчатого парня на чалом коне,
что ещё так нехорошо смотрел тогда на речном берегу. Парня звали Лютинг сын
Вестейна ярла…
И когда перед Видгой внезапно шевельнулись, ожили кусты,
молодой халейг невольно вздрогнул и застыл, прижимаясь спиной к толстой сосне.
Кулаки сомкнулись сами собой. Видга уже почти видел идущего к нему Люта, видел
обидную улыбку на его лице… Но вместо Люта перед ним возникла молоденькая
девчонка в заплатанном сером платьишке.
Солнце глядело на неё сзади, рождая сияние в растрепавшихся
волосах. В одной руке она держала корзинку, в другой светилось несколько
ромашек. А на загорелой щеке алело свежее пятнышко земляничного сока.
Видги вполне можно было испугаться – мрачного, взъерошенного,
с тяжёлыми кулаками, приготовленными для боя… Но пронизанное солнцем видение
вдруг прыснуло в ладошку и отвернулось, удерживаясь, чтобы не рассмеяться
вслух.
А у него вдруг поползла по скулам предательская краснота, и
он почувствовал, как необъяснимо пересыхает во рту.
…И тогда он спросил её: кто ты, лебяжье-белая дева,
помощница в битвах? И она ответила: я дочь могучего конунга, мореплаватель, и
мой отец зовёт тебя в гости. И викинг налёг на кормило, она же поскакала перед
ним на коне, потому что была валькирией и носилась по воздуху и по морю…
Видга облизывал губы, мучительно роясь в памяти, как раз
задевавшей куда-то все необходимые слова. Было одинаково страшно и промедлить –
не ушла бы, – и отклеиться от сосны: ещё возьмёт да и пропадёт так же
внезапно, как появилась… поди её разбери, девчонка это или диво лесное, их тут
небось не меньше, чем дома, где в каждом камне свой житель.
Так он и не раскрыл рта. Так и не успел ничего сказать.
Лесное чудо весело фыркнуло, перекинуло на грудь длиннющую косу, да и побежало
к своим. Солнце вспыхивало на заплатах, украшавших застиранный подол.
Видга сел там же, где стоял, в шелковистую траву, которая не
росла в Торсфиорде. Подпер голову руками. И даже не заметил гардского хирдманна
Лютинга, ярлова сына, когда тот прошёл в двух шагах от него.
Свою лесную красавицу он встретил ещё раз несколько дней
спустя, когда его послали с братьями Олавссонами в город – за вином для
предстоявшего торжества.
Он увидел её, когда уже и надеяться на то перестал. Они с Олавссонами
перекатывали к берегу дубовые бочки, и кто-то медленно поднимался навстречу, и
Видга сперва равнодушно скользнул глазами по худенькой фигурке, согнутой
тяжестью коромысла… и тут приметил знакомые заплаты и выпрямился с
заколотившимся сердцем, оставив работу.
Узнает ли?
Не узнала. Прошла мимо Видги, не подняв головы. Непосильная
ноша тянула к земле, босые ноги пылили. Вот подвернулся камень, спрятавшийся в
пыли… девчонка оступилась, тяжёлые вёдра качнули её вперёд, потом назад, и
наконец свалили на колени, прямо в лужу вылившейся воды.
И Видга глазом моргнуть не успел, как рядом с ней точно
из-под земли вырос маленький сморщенный старик, одетый в грязную овчину шерстью
наружу, с тремя седыми косицами, закрученными на жёлтой выбритой голове. Он зло
прошамкал ей что-то, чего Видга не понял, и на видавшую виды рубаху, на
вскинутые руки градом посыпались удары.
Видга знал, что хозяйства без невольников не бывает… Ещё он
знал, что невольницу – тир – можно безнаказанно поколотить или, наоборот,
поцеловать, не больно задумываясь, понравится ей это или нет. Рабыня, и всё
тут. И тем не менее что-то сдёрнуло его с места, бросило вперёд.
Видга едва дорос макушкой до отцовского подбородка. И он был
ещё далеко не так силён, как ему хотелось. Но его руки давно привыкли и к
оружию, и к веслу, и к любой работе. Когда эта рука сомкнулась у старика на
запястье, тот вздрогнул и обернулся, вжимая голову в плечи.
Видга встряхнул его, точно пойманную крысу, – из овчины
полетела вековая пыль.
