Надо будет тоже завести себе лихого коня и при случае
отплатить Вестейну ярлу тем же. И что за печаль, если это случится, быть может,
ещё через две-три зимы.
Между тем воротились домой и князья.
Хоромы, в которых обитал ещё прежний Ратша, красовались
посреди широкого двора, сработанные мастеровитыми дедами на совесть и на славу.
Ладно, крепко, брёвнышко к брёвнышку стоял на земле княжеский дом: терем,
светлая гридница, жилые срубы под тёплыми земляными крышами. Высоко возносилась
раскрашенная деревянная резьба. Крытые переходы оплетали хоромы, связывая их в
единое целое. А позади хором, как скромные слуги позади господина, стояли
клети, поварни, вместительная ключница на хитрых деревянных столбах.
Мстислав с его костылем галерейками ходить не любил. Вот и
теперь он вышел из гридницы через дверь, нарочно для него прорубленную, оглядел
залитый солнцем двор, привычно оперся на руку сына и вздохнул: хорошо-то как…
Людота, счастливый, но всё ещё робкий, шёл следом за
князьями, бережно неся закутанный меч. Чурила – не Радим. Тоже не мёдом
обмазан, но хоть не засадит в поруб со страху, как бы ты не выковал такого
кому-нибудь ещё.
Молодой князь провёл отца через влазню, а оттуда – в жилую
часть избы. В тёплой повалуше не было окон, так что свет проникал только через
раскрытый дымогон наверху, да ещё над печью в висячем железном решете весело
потрескивала лучина. Колеблющийся огонь озарял высокие стены, жирно закопчённые
поверху и чисто вымытые внизу, накрытый стол и трёх проворных девчонок, расставлявших
последние миски и ковши.
Людота обежал взглядом гладко вытесанные стенные брёвна…
Надо будет попозже сказать Мстиславичу, а там – навряд ли не разрешит! –
наготовить красок из глины и трав, да и пустить по этим стенам долгогривых
рыжих коней и красавиц с распущенными косами, летящих в купальском хороводе. И
самого князя с мечом в руках. Значит, так: красную краску он приготовит из
пятилистника, синюю – из корня лапчатки, а жёлтую – из цветов прыгуна…
Люди, сидевшие по лавкам, при появлении князей поднялись,
начали кланяться. В доме Мстислава ещё держался старинный обычай, согласно
которому все жившие под крышей садились за один стол – челядь и господа,
свободные и рабы. Злые языки говорили, что иного от князя-колодезника ждать
было трудно. Ведь до того, как вселиться в эти хоромы хозяином, не мог он
похвастать ни знатностью, ни богатством. Где ж ему знать, как это делается в
домах у вятших мужей! Ворчал Вышата Добрынич, ворчали старшие бояре. Но
Мстислав был упрям не менее сына. Ни под чью дудку не плясал, не слушал даже
княгиню.
А княгиня Добронега, мать Чурилы, осмотрела стол и углядела
смирно сидевшего Людоту.
– Это ещё кто? – спросила она сына.
Чурила отозвался:
– Людота, коваль круглицкий. От Радима к нам притёк.
Он уже угостил печной огонь причитавшимся куском, можно было
приниматься за трапезу, но княгиня положила ложку:
– Грязь всякую в дом тянешь, Чурило! Не хватит ли?
Задутым огоньком погасло счастье в глазах кузнеца… Он
пришибленно огляделся и начал вставать, нашаривая позади себя свой бесценный
свёрток. Чурила сказал ему, продолжая невозмутимо есть:
– Сиди где сидишь, коваль. Я князь, не она.
Людота сел. Добронега повела на него тёмными глазами, но
промолчала. Потом повалуша начала пустеть, и наконец в ней осталась только
княжеская семья да ещё Людота, который и ушёл бы, да не знал куда.
– Кому ты князь, а мне сын! – сказала
Добронега. – Ты, может быть, ещё девку свою сюда мне приведёшь? Неумойку!
Чурила поморщился:
– Ладно, мать… не береди.
Но княгиня непреклонно пристукнула по столу крепкой, ещё не
забывшей мозолей рукой:
– Мне это не ладно! Не пущу в дом, так и знай!
Тут уж шрам на лице у Чурилы из белого стал красным.
Поднялся – тень на стене подперла стропила – и сказал негромко:
– Ты чего хочешь, мать? Пока поперёк лавки лежал,
уму-разуму не научила, а во всю вытянулся, будет уж…
И пошёл к дверям, устало махнув Людоте:
– Идём!
Кузнец подхватил меч и следом за князем нырнул в низкую
дверь.
Вечером в доме Малка Военежича принимали нежданных гостей.
Первым постучал в двери Ратибор, молодой боярин, Чурилы Мстиславича
друг-приятель.
– Вечер добрый боярину и боярыне, чадам и
домочадцам, – прогудел он с улыбкой, пригибаясь в дверях. Был он ростом не
меньше Чурилы, но, в отличие от него, велик телом, дороден. Вошёл, и половицы
под ним запели весело и лукаво.
– Любогляда, миску гостю неси, – не поняв толком,
в чём дело, захлопотала боярыня. Но тут невидимая сила отодвинула Ратибора в
сторонку, и на пороге возник Радогость – жилистый, загорелый, одинокий глаз
светился задором.
– А кого мы вам привели, – заворковал он прямо с
порога. Однако сзади его, как видно, ткнули кулаком, и он спрятал хитрый
смешок, косясь через плечо. Ратибор продолжал за него:
– Приезжали к нам, боярин, именитые гости, честные купцы, –
проговорил он торжественно, по обычаю грея руки у печи. – Пировали у нас и
на пиру бахвалились, будто у тебя были да видели в речке юркую плотичку,
красные пёрышки!
Боярыня Желана Гораздовна, поднявшаяся было с лавки,
опустилась обратно, сложила руки на коленях. Малк хмыкнул, расчесал пальцем
усы. А Ратибор продолжал:
– У тебя плотичка, у нас пёстрая щучка,
зубастая-зубастая. Мы её в золотом ведёрочке несём, хотим к плотичке в речку
пустить…
– И второй раз приезжали гости торговые, –
подхватил одноглазый Радогость. – И рассказывали, боярин, что будто бы
живёт у тебя в лесу пушистая белочка, с ветки на ветку, рыжая, перепрыгивает!
Вот пришли мы к тебе, Военежич, принесли ястреба на рукавице. Когтистого –
страсть…
– А в третий раз приезжали, – вновь взял слово
Ратибор, – хвастали, что вроде есть у тебя славное золотое колечко. Вот и
пришли мы к тебе, боярин, сваечку серебряную с собой принесли…
Они расступились, давая дорогу, и «серебряная сваечка»
встала в дверях, молча поклонившись хозяину.
Малк улыбался в густые усы. Когда ещё поглядишь вот так на
Чурилу Мстиславича, кротко опустившего глаза.
Сам Малк всю жизнь водил единственную жену Желану – таким уж
однолюбом уродился на свет. Сыновей, правда, боярыня ему подарить не сумела, но
зато дочерей за двадцать лет набралась полная изба.
– А что, – проговорил Малк с напускной
важностью. – Не больно-то широка моя речка, и лес невелик, и на кошеле
заплата… Однако и колечко найдётся, и белочка, и рыбка красные пёрышки… Любую
лови, которая клюнет!
И указал рукой на лавку, с которой на князя смотрело пять
пар смеющихся глаз. Сестрёнки захихикали, принялись толкать друг дружку
локтями, а старшая, Звениславка, отчаянно вспыхнула и прижалась к матери, пряча
лицо. Желана обняла её, стала гладить по головке:
