Но Халльгрим лежал пластом. И Видга приподнимал его на
подушке, чтобы влить в рот мясной отвар.
– Поеду я! – сказал Хельги. – И со мной –
Бьёрн Олавссон и ещё кто-нибудь. А Олав с Эрлингом пускай стерегут двор!
Не произнесённое вслух, за этим стояло: а обо мне, если вдруг
что, печали немного… Место тинга было в нескольких днях пути на юг, и дорогу
считали опасной.
В прежние годы Халльгрим редко отпускал Хельги одного… Знал
брата, знал горячий нрав, сколько раз доводивший мало не до беды. Однако нынче,
ничего не поделаешь, придётся ждать о нём вестей. И то верно, не Эрлинга же
посылать… Халльгрим, отдыхая после каждого слова, сказал только одно:
– Почаще вспоминай об Ас-стейнн-ки, брат.
Хельги понял. Дом-то ведь мог и укрепиться, и пошатнуться, и
всё это смотря по тому, сколько новых друзей и врагов обретёт он на тинге.
Сумеет ли вовремя сказать разумное слово и придушить готовую вырваться брань!
Дело для мужа. Трудное, как битва, и достойное, как битва…
Хельги всё ещё носил повязки на лице и на груди. Но собрался
быстро и уехал вместе с гостями – на следующий день. Звениславка запомнила, как
его провожали со двора: он ведь до последнего не отпускал её прочь. Хельги
сидел на коне прямо – широкоплечий красавец, волчья куртка с живыми стоячими
ушами и пастью вокруг лица, у пояса – боевой топор, и видно, что не для красы…
Бьёрн, сидя в своём седле, держал повод коня Виглафссона. И
конь, умница, видать, понимал, что понесёт слепого. Переступал по снегу
осторожно, послушно…
Хельги наклонился напоследок к Звениславке, дотянулся, провёл
ладонью по её лбу.
– Вернусь, – сказал, – подарок привезу…
Острое писало, сработанное мастером Иллуги, чертило буквицу
за буквицей, испещряло гладкую бересту…
«…А Правда у урман – строгая, – записывала
Звениславка. – И во всякой земле своя. Но всюду, как сказывают, есть
обычай один. Не смеют эти люди поднять друг на друга руку в день веча. Даже
если кто месть мстит за отца или за брата родного. А того ради всякий, на вече
собираясь, в знак мира перевязывает ножны ремешком…»
Вот пошёл пятый день, как проводили Хельги в дорогу. И тут в
Сэхейм пожаловали новые гости! И на этот раз – с полуночной стороны.
Угасал короткий зимний день, да и не день вовсе, так,
далёкий свет из-за гор, когда одни за другими перепорхнули прочно застывший
фиорд шесть узких и вёртких санок-нарт, зафыркали возле ворот большеглазые
рогатые олени! Дома, в Кременце, Звениславка видала лосей и в санной упряжи, и
под седлом, но оленей – ни разу. Да и олени здешние были какие-то не такие:
дивуйся, кто увидал! И люди сошли с нарт больно уж странные. Все, как один,
невысокие, чуть не меньше Звениславки. Но крепкие с виду, чуть-чуть раскосые и
с головы до ног в изукрашенном вышивкой оленьем меху… А речь их показалась
Звениславке сродни мерянской. Но не совсем.
Урмане встретили оленных людей, как ближнюю родню.
Пригласили в дом, но те не пошли: на вольном воздухе оно привычней. Только
заглянули проведать Халльгрима – и наружу. Живо растянули припасенными шестами
кожаные палаточки-чумы, разложили костры… Устраивались прямо на просторном
дворе, как видно, хозяевам доверяли. А коней рогатых выпрягли и пустили пастись
– добывать из-под снега широкими копытами жухлую траву и пёстрых мышей.
Звениславка поймала за руку Скегги, и тот торопливо
рассказал ей, что это приехали из своего Финнмёрка люди племени квеннов.
Привезли дань. А привела их старуха охотница по имени Бабушка Лосось!
Любопытная Звениславка долго ходила между палатками. Благо
никто не гнал. Смотрела, как квенны с урманами снимали с нарт моржовые клыки,
красную рыбу, птичий пух и меха. То-то будет чем торговать на будущее лето!
Богатая дань – за страх такую не соберёшь. Да чтобы сами везли!
Знать, не одни квенны жили в той полуночной стороне. Был и
лютый враг, от которого Халльгрим их защищал. Тут припомнились было какие-то
разговоры о давней поездке братьев в Финнмёрк… но вот беда – говорили о том в
Сэхейме всегда неохотно, как о деле, принёсшем великую неудачу. И с чего бы
такое, дань-то – вон ведь лежит?
Однако расспрашивать Звениславка всё равно не решилась. Даже
Скегги. Что ещё выплывет – может, лучше бы и вовсе не знать…
На другой день она снова гуляла по двору, обходя дымившиеся
костерки. Рассматривала квеннов в их оленьих одеждах и шапках с пушистыми
кисточками. Женщин, что прямо на морозе кормили грудью детей… Другому смотреть
и то холодно, а этим что с гуся вода. Видать, крепкие охотники подрастут!
– Брусничинка, – окликнули её сзади. –
Подойди, брусничинка, дай тебя разглядеть…
Перед одной из палаток у маленького яркого костра сидела на
нарте женщина-вождь. Звениславка подошла к ней, робея: сама видела, как другие
квенны чтили старуху… и побаивались, кажется.
Бабушка Лосось усадила её на нарту подле себя, взяла за руку
и вдруг спросила:
– Что, не принесёшь сына своему мужчине? Может, травы
какой дать или слово над тобой сказать?
Лицо у неё было в морщинах, что печёное яблоко, но глаза –
быстрые, зоркие: охотилась бабка удачливее молодых. Звениславка почувствовала,
как жаром охватило щеки…
– Он… не мой мужчина… мой мужчина… далеко! А здесь я не
своей волей живу.
Почему-то она сразу смекнула, что речь шла об уехавшем
Хельги… Бабушка Лосось по-птичьи склонила голову к плечу и долго смотрела на
неё, ничего не говоря, и вроде бы жалость проступила в её карих глазах.
– Где же твоё стойбище, брусничинка моя?
Звениславка махнула рукавицей в ту сторону, где, не в силах
подняться над горами, жёлтым заревом тлело солнце.
– Там… и много дней пути…
Бабушка Лосось кивнула головой – поняла, мол. И надолго
умолкла. Потом, протянув руку, коснулась застёжек Звениславкиного плаща, тех
двух лиц, старого и молодого.
– Всё-таки ты – его женщина, – проворчала
она. – Он выбрал тебя, и я это вижу. А мог взять любую мою озорницу,
красивую и весёлую, как чайка весной. А ты знаешь, брусничинка, отчего у него в
глазах ночь?
Звениславка ответила растерянно:
– Его помял на охоте белый медведь…
Женщина-вождь испуганно взмахнула оленьими рукавами:
– Не называй имени Хозяина Льдов, он может услышать и
прийти туда, где о нём говорят неосторожно! Ты, глупая, не знаешь, что он
иногда крадёт женщин, и те женщины потом приносят домой маленьких сыновей!
Нынче снег выпал в четвёртый раз с тех пор, как твой мужчина вместе с братом
приехали к нам по морю в том большом челне, у которого на носу злой зверь. Они
пристали к нашему берегу, и мои внуки вынесли менять добрые шкурки. Братья дали
взамен мягких тканей и железных гвоздей, а потом стали спрашивать, что нового
слышно.
