– И ты здравствуй, сын Виглафа, – отвечал ему
всадник. – Зачем ты спрашиваешь о том, что и сам знаешь? Или не хоронил ты
нынче свою мать, Фрейдис дочь Асбьёрна?
Седеющие космы лежали у него на плечах, нижняя половина лица
пряталась в густой бороде. И только глаза зло и холодно смотрели на Халльгрима
из-под надвинутой войлочной шляпы.
Но эти глаза сразу изменились, когда Рунольв посмотрел на
вершину холма, на комья взрытого дёрна.
– Быстро же ты зарыл мою старуху, сын Виглафа… А я бы
совсем не отказался взглянуть, много ли прибавилось у неё морщин.
Такие слова и таким голосом от Рунольва Скальда можно было
услышать единожды в жизни. Халльгрим понял это и сказал:
– Ты сам знаешь, что я тебя сюда не звал. Но раз уж ты
приехал, будь гостем. Мы ещё не всё сделали здесь, что собирались.
Тогда Рунольв хёвдинг спешился и махнул рукой своим молодцам.
Те живо привязали коней, и работа возобновилась как ни в чем не бывало. Все
вместе они привели в порядок вершину холма, а потом принесли с берега тяжёлые
плоские камни и отметили ими могилу, выложив контуры длинного корабля,
обращённого носом на юг.
Вечером, когда собрали пир и внесли столы, и рабы прикатили
заморский бочонок, и хмельной рог по обычаю отправился вкруговую, Рунольв
Раудссон, хозяин Торсхова, впервые заметил странно одетую незнакомку, сидевшую
рядом с Хельги.
Он спросил:
– Кто это, Хельги? Никак ты женился?
Хельги вздрогнул так, словно в него угодила стрела.
Халльгрим ответил за брата:
– Нет. Это гостья.
Рунольв, по счастью, в дальнейшие расспросы пускаться не
стал. А Звениславка глядела прямо перед собой и всё видела тёмную внутренность
сруба, и медленно остывавшую тушу коня, и несчастных рабынь, и саму госпожу,
освещённую тусклым огоньком.
Вот приподнимается конь… Встают, отряхивают платья служанки…
И Фрейдис садится в повозке, а горбунья берёт в руки вожжи… Глухо ржет, ударяет
копытом чудовищный конь… и растворяется перед ним бревенчатая стена.
Ледяным холодом тянет оттуда, из темноты. В последний раз
вспыхивает и гаснет маленький светильник. Необъятная ночь заполняет всё вокруг.
Только шелестят во мраке шаги рабынь да поскрипывают колёса повозки, увозящей
госпожу Фрейдис в далёкий путь.
Рунольв со своими людьми прожил у братьев три дня, в течение
которых ничего не произошло. А потом уехали, и он, и Эрлинг, – каждый к
себе.
12
Нет бедствия хуже неурожая!
Бывает неурожай хлебный. Бывает недород скотный. И ещё
неурожай морской, когда рыба уходит от берегов. Поодиночке эти бедствия
случаются почти каждый год, и люди поневоле привыкли с ними справляться. Но
трудно выжить, если все три наваливаются разом…
Потому-то приносят в жертву конунга, оказавшегося
несчастливым на мир и урожай. И чтут колдунью, умеющую наполнить проливы
косяками сельдей. И самый бедный двор редко обходится без пиров, устраиваемых
по обычаю – трижды в год.
Первый пир собирают зимой, когда день перестает уменьшаться.
Потом весной – на счастье засеянным полям. И наконец, осенью, когда собран
урожай и выловлена треска… Это жертвенные пиры. Плохо тому хозяину, которого
бедность вынуждает ими пренебречь! Бог Фрейр, дарующий приплод, может обойти
милостью его двор. А удача – оставить.
В Торсфиорде ни разу ещё не забывали об этих пирах. Вот
только соседей в гости здесь не приглашали. Рунольв пировал у себя в Торсхове,
Виглафссоны – в Сэхейме. К старшим братьям приезжал ещё Эрлинг, и Хельги
принимал его ласково, ведь не дело ссориться в праздник.
Раньше в Сэхейм заглядывал иногда херсир по имени Гудмунд
Счастливый, старый друг Виглафа Хравна. Тот, что жил на острове в прибрежных
шхерах, в трёх днях пути к югу. Однако теперь его паруса с синими поперечинами
появлялись в Торсфиорде всё реже. Шесть зим назад Гудмунд херсир потерял
единственного сына Торгейра и с тех пор сделался угрюм…
А приезжал ли кто к Рунольву – того Виглафссоны не знали и
не хотели знать.
Когда подошло время осеннего пира, Видгу по обыкновению
послали за Приёмышем. Видга посадил Скегги в свою лодку и спихнул судёнышко в
воду. Хельги сказал ему:
– Только пускай Эрлинг в этот раз не привозит с собой
Рунольва!
Накануне праздника Хельги подарил Звениславке золоченые
пряжки: скреплять на плечах сарафан, который здешние женщины носили
составленным из двух несшитых половинок. Звениславка не торопилась заводить
себе чужеземные одежды – однако застёжки понравились. Каждая была почти в
ладонь величиной, и между ними тянулась тонкая цепь. Другие цепочки свешивались
с самих пряжек. Можно привесить к ним игольничек, обереги, маленькие ножны с
ножом…
С обеих фибул смотрели усатые мужские лица. Грозные лица…
Хмурились сдвинутые брови, развевались схваченные бурей волосы, сурово глядели
глаза. Одно выглядело помоложе, другое постарше. Пряжки как бы говорили: смотри
всякий, что за человек подарил нас подруге. Он такой же, как мы. Обидишь её –
не спасёшь головы!
Хельги был вполне ровней этим двоим. Хотя, правда, ни
бороды, ни усов не носил.
– Нравится? – спросил он Звениславку. –
Носить станешь?
Она ответила:
– Спасибо, Виглавич…
Он опустился на лавку и велел ей сесть рядом. И посоветовал:
– Носи так, чтобы смотрели один на другого. Это Хёгни и
Хедин, древние конунги. Хедин полюбил дочку Хёгни и увёз её от отца. Хёгин
погнался за ним и настиг, и девчонка не помогла им помириться. Тогда они повели
своих людей в битву и полегли все до единого. Но девчонка была колдуньей и
ночью оживила убитых. И я слышал, будто они по сей день рубятся друг с другом
где-то на острове, а по ночам воскресают из мертвых!
Мимо них из дому и в дом сновали рабыни и жёны. Ставился
хлеб, бродило пиво, готовилось мясо.
Хельги сказал:
– Я знаю, как выглядят твои пряжки, потому что это я
велел старому Иллуги их сделать, и я видел их готовыми.
Он взял её руку и положил на своё колено. Стал перебирать
пальцы.
– Вот только тогда я думал, что они будут подарком моей
невесте. И не тебе я собирался их подарить. Да и ты, как я думаю, не от меня
хотела бы их получить. Расскажи про жениха!
Звениславка опустила голову, в груди поселилась тяжесть: ох
ты, безжалостный!
– Что же тебе про него рассказать?
– Ты называла его имя, но я позабыл.
– Чурила… Чурила Мстиславич.
– Торлейв… Мстилейвссон, – медленно повторил
Хельги. – Все имена что-нибудь значат. Мое значит – Священный. А его?
– Предками Славный…
