Глядевшие вздрогнули…
Вышата опамятовался первым:
– Не пойдём! Даждьбогу то неугодно!
Но княжьи уже кинулись вперёд. Сцепили локти над травой,
примятой священными копытами. Как и на вече, голос боярина потонул в шуме
людском… Расталкивая сгрудившихся, могучие гридни бережно, под руки, провели к
копьям старейшего из старцев.
Великомудрый дед опустился на ветхие колени, воздел бороду к
небу и беззубо зашамкал, призывая трижды светлое солнце явить свою волю… Потом
расправил перстами траву, разыскивая следы копыт.
– Ну? – жадно спросил его Чурила. – Что там?
Старик не шелохнулся. Точно и не князь спрашивал его, а
неразумный отрок. Чурила, смущённый, подался на шаг назад. Больше спрашивать он
не станет. Пусть тот возится хоть до завтра!
Старческие пальцы мучительно долго ощупывали и гладили
землю. Наконец дед поднял глаза и проговорил тихо и просто:
– От правого копыта след глубже…
13
Далеко, далеко, под жаркими лучами полудня стоял город с
белыми стенами.
Поколения жителей степи разбивали здесь свои юрты. Ибо рядом
текла великая река Атыл, и каждый год подходило время лова лакомой рыбы,
спешившей на нерест.
А потом вновь свёртывали войлочные жилища и откочёвывали
прочь. На зелёном мысу оставались черепки разбитой посуды, кости овец и
съеденной рыбы, потерянные украшения и забытые игрушки. От весны до весны, до
нового возвращения людей, всё это подёргивал тонкой пылью вечно дующий ветер…
Но однажды люди решили не уходить.
И кто-то первым бросил в землю зерно. Кто-то, утомленный
ежедневным гончарным трудом, приспособил вертящийся круг. Кто-то посадил возле
юрты первую виноградную лозу…
А после устроенной соседями ночной баранты выросла и стена.
Не из кирпича – из кирпича, не перенося равных, строил один только повелитель
хакан. Люди наломали поблизости белого известняка, вытесали ровные плиты.
Начертали на них письмена. Озорные руки нарисовали лошадей и ослов. Всему
научается человек, случись только нужда!
И встал над рекой ещё один саркел. Сар-кел – белая крепость.
И населили её воины, земледельцы, ремесленники, купцы. И окружили её
виноградники, возделанные поля, необозримые душистые сады…
Нынче в саркеле было людно. Уже много дней бурлил вокруг
города разноязыкий воинский лагерь. Воины покупали у жителей коней, рыбу,
лепёшки. Продавали нажитое в прежних походах. Всадники побогаче приценивались к
медной и железной посуде. Чтобы не билась в дальнем пути. Кому продавать было
нечего, месили возле костров глину с песком и лепили котелки впрок. Побьются –
напекут новых… И снова по дедовскому опыту поместят ушки внутри, чтобы не
сгорела над костром подвесная верёвка.
Прибыли от всех этих людей городу было немало. Но хватало и
беспокойства. Наконец войско собралось уходить – держи ухо востро, как бы не
обокрали напоследок!
На зелёном прибрежном холме сдерживали горячих коней три
десятка бесстрашных аль-арсиев… Ко времени битвы каждый из них наденет
нагрудник и кольчугу, возьмёт в руку копьё, наточит драгоценную саблю. Воин из
воинов, выбранный среди этих несравненных храбрецов, держал у стремени длинную
пику. Трепетало на ветру знамя Ашины-Волка, прародителя царевича Мохо!
Сам шад был здесь же. Нетерпеливый скакун под ним ржал и
потряхивал гривой. Надо лбом коня переливался павлиний султанчик. Тронется в
путь шад, и повезут за ним богатую воинскую справу: и пернатый шлем, и
серебряную кольчугу, и расписной щит…
Воины попроще, те, что везли в тороках неуклюжую лепную
посуду, удовольствуются кожаными, просмолёнными бронями. Да изредка –
кольчужными поясами, прикрывающими живот.
Старый Алп-Тархан сидел в седле чуть поодаль от шада, на
неизменном белом коне. Войско шло мимо них. На север – туда, где раскинул свои
кочевья непокорный Кубрат. Всадники скакали сушей, а по реке шли корабли –
тяжёлые, вместительные корабли под красивыми парусами… И там тоже плыли воины,
с копьями, с мечами, с тяжёлыми боевыми секирами, рассекавшими врага пополам.
Плыли под знаменем Волка воевать непокорного хана.
А ещё по левую руку царевича Мохо сидел на хазарском коне
совсем присмиревший Любим. Во все глаза глядел он на шада. И в его взгляде был
страх. Поведёт бровью царевич, и он ринется выполнять поручение. Любое! Ринется
со всех ног. И своих собственных, и конских. Только бы не прогневался хозяин…
Впервые за много, много лет собирали Круглица и Кременец
единое войско!
Верной и преданной любовью любили в младшем городе своего
князя Радима. Во всяком доме нашёлся охотник расплатиться за его раны. Кто мог,
сел на коня. Кто не мог, выступил пеш. Отёрли ржу с добрых мечей. Тем мечам
памятна была хазарская кровь!
Собирался Кременец. Людота с помощниками не покладали рук –
острили копья, латали кольчуги, пригоршнями раздавали головки для стрел. Улеб
ладожанин оставил свой бисер, точил один меч за другим. Сам князь брался за
ковадло и рушил его на пышущее железо, готовя руку к ратному труду… Молодая
княгиня молча ходила за ним след в след и понемногу слепла от слёз.
Абу Джафар Ахмед Ибн Ибрагим торопливо записывал:
«…Я принял решение отправиться с этими людьми. Ибо то
немногое, что я знаю о врачевании ран, может им пригодиться. Я буду продолжать
эту книгу в походе, но то, что уже написано, оставлю жене малика ар-рус, ибо
как знать, придётся ли нам возвратиться. Она позаботится, чтобы этот труд не
пропал напрасно. И да исполнится воля Аллаха…»
Уж верно, с улыбкой взирали на Кременец отважные щуры и
пращуры! Новые времена прежним не уступали ни в чём. Не только в песнях
застольных, не только в гусельном перезвоне хаживали на врага отчаянные
поляницы! Нежелана Вышатична, Радимова невеста, собралась ехать с войском. Туго
набила колчан тяжёлыми боевыми стрелами. Обновила тетивы на трёх луках – не
всякому парню натянуть. Да и вывела из отцовской конюшни черногривую кобылицу.
Болело у боярина старое сердце – поди теперь с ней заговори…
– Я-то как же? – горько спросил любимую князь
Радим. – О себе не печалишься, обо мне хоть помыслила бы. Как без тебя
жить смогу?
Была то самая великая жалоба, какую от него слыхали. Но и он
Нежелану не уговорил. Обняла, прижала к себе его голову, поцеловала закрытые
веки:
– Ты да я дома останемся, дом-то кто оборонит…
С каждого двора доносился железный лязг, перемежаемый
вздохами жён… Одно другого заглушить не могло.
Лодка лежала у края камышей, и изогнутые штевни отражались в
тихой воде. Видга сидел на вёслах, Смирёнка тащила из воды сеть. Лодка могла
вместить и Люта, и Скегги, и Долгождану, и деда с внучком. Но в самое первое
плавание ушли только двое. И это никого не обидело.
