Он жил на последнем – девятом – этаже, так же как и я в
своей прошлой жизни. И точно так же не работал лифт – мы шли наверх пешком,
сопровождаемые невнятным каныгинским матом, это было объяснимо: деревенская
душа всегда воспринимает мир не в вертикали, а в горизонтали.
Наконец и эта трудность была преодолена, и мы оказались в
маленькой однокомнатной квартире Серьги, которая служила ему не только
бивуаком, но и мастерской. В нос сразу же шибанул свежий запах масляной краски,
и я с трудом протиснулась в узкую комнату, забитую прислоненными к стене и
развешанными картинами. Серьга по ходу пьесы подбирал валяющиеся носки, трусы и
грязные рубашки. Чтобы не смущать – скорее себя, чем его, – я выскользнула в
маленький, плохо открывающийся комодный ящик, который лишь при наличии изрядной
доли воображения можно было назвать кухней.
В раковине подремывала немытая несколько дней посуда, на
столе стояли растворители и кисти в банках. И – картины, эскизы, этюды, папки с
набросками вдоль стен. Ничего не скажешь, в творчестве Серьга был плодовит, как
кролик.
Его живопись еще в институте не вызывала у меня никаких
эмоций, она была тяжеловатой, тусклой и маловыразительной, зато в рисунке
Серьге не было равных. Он был мастером наброска, делал великолепные карандашные
портреты – иногда ему хватало двух-трехлиний, чтобы вскрыть характер человека,
как вскрывают консервную банку.
Оглянувшись на дверь, украшенную расколотым матовым стеклом,
я начала перебирать ближайшую папку – и тотчас же присела на край табуретки,
чтобы не упасть, – эта папка была забита ВГИКом.
Нашим ВГИКом.
Солировала Алена – почти все наброски были посвящены ей:
Алена выходит из душа, Алена сидит на подоконнике, Алена читает книгу, Алена с
бутылкой водки, Алена зимняя, Алена летняя, Алена в период тетеревиного
токования, Алена в период крушения любви… Каждый листок был обстоятельно
подписан – Серьге не давали покоя лавры не только художника, но и очеркиста.
Так, на наброске Алены в кресле-качалке я прочла:
"Алена после просмотра фильма П. П. Пазолини “Сало, или
120 дней содома” сидит в качалке и рассуждает о мужиках, о дерьме, о крайней
плоти и о том, что нужно поставить чайник. 17 апреля 1990 года”.
Среди Алениного бенефиса я нашла несколько листков с
набросками Ивана и красноречивыми подписями:
"Сценарист Иван только что набил морду негру Вонвасену
за то, что негр Вонвасен неодобрительно отозвался о политике Советского Союза в
странах Ближнего Востока. 9 декабря 1989 года”. Рубероидный негр Вонвасен был
однокурсником Серьги и периодически спаивал половину общежития. Еще один
набросок гласил: “Сценарист Иван проиграл бутылку водки в споре с негром Вонвасеном,
у кого длиннее член, и теперь ругается матом. 29 октября 1990 года”.
Маленькая кухня плыла у меня перед глазами, жизнь по капле
скатывалась на пожелтевшие листки с изображением Ивана – может быть, я
действительно любила его, – во всяком случае, моим единственным желанием было
сейчас влезть в рисунок и остаться там навсегда…
От этого опрометчивого шага меня спас Серьга – он вовремя
появился на кухне.
– Это Алена. Здорово похожа, – совладав с собой,
невинно сказала я, – у вас, должно быть, был фантастический роман, судя по
количеству рисунков.
– Вроде того, – уклонился от прямого ответа Серьга.
– А это кто? – указала я на Ивана, стараясь, чтобы
севший голос не выдал меня.
– Шикарный был парень. Помер.
– Значит, у негра Вонвасена член оказался длиннее? А
чем измеряли?
– Линейкой.
– В возбужденном состоянии?
– Ну! Ну что, – у Серьги это прозвучало как “що”,
неистребимый марийский акцент, – поужинаем?
– Ты хозяин.
Хозяин смел банки с кистями на пол, протер пластиковый стол
рукавом рубахи и вывалил на его сомнительную поверхность колбасу, недоеденную
коробку шпрот из холодильника, банку с огурцами и бутыль мутного марийского
самогона – изысканно, ничего не скажешь!
– Как принято, за знакомство, – застенчиво объяснил
появление бутыли Серьга, – если не возражаешь.
– Не возражаю, – отважно сказала я.
– Наш человек! – одобрил Серьга, вынул из мойки два
стакана и наполнил их.
– Руки помыть можно?
– Можно, если осторожно, – слегка удивился Серьга моей
беспричинной тяге к чистоте, – щас провожу и прочие удобства отрекомендую.
…В ванной висел портрет Алены, написанный масляными
красками: поверхность портрета была испещрена длинными, похожими на шрамы
полосами.
– Пострадал от рук маньяка? – спросила я о портрете
Серьгу, который стоял тут же, держа в руках сомнительной свежести вафельное
полотенце.
– Типа да, – покаялся Серьга, – как напьюсь – начинаю
его ножом кромсать. А как протрезвею – с обратной стороны холст заклеиваю. Так
и живу. А Алена – сука.
– А она так не думает. Часто о тебе вспоминает, – соврала
я.
– Все равно – сука, – продолжал упрямиться Серьга, –
пошли самогон пить.
…Спустя сорок минут Серьга основательно наклюкался, а я уже
знала почти все, что хотела узнать, – положительно, кто-то подыгрывал мне, клал
тузы в обветшавшие рукава, метил карты, вот только я не знала кто: Бог или
Дьявол.
У Туманова, если верить рассказам Серьги, было маленькое
модельное агентство при каком-то навороченном ночном клубе. Он занимался
организацией сомнительных шоу – “Мисс грудь”, “Мисс таз”, “Мисс ляжки” и прочая,
прочая, прочая. Серьга подвизался в агентстве художником, он же занимался
оформлением всех конкурсов. Каныгин вышел на Володьку случайно: по приезде из
Финляндии он несколько дней гудел в Суриковском институте, где у него были
друзья, – и там наткнулся на Туманова, который тоже гудел, но по другому
поводу: его очередная любовница, искусствоведка, защитила диплом. Памятуя о
сломанной переносице, Туманов предложил Серьге поработать у него, и Серьга
согласился.
Мы перекочевали в комнату, поближе к любимому радио Серьги –
“Европа Плюс”; там же Серьга показал мне последние работы – все то, чем
занимался сейчас: оформление конкурсов, наброски, эскизы. Я рассеянно
перебирала рисунки, наполненные незнакомыми мне длинноногими девицами, и
вполуха слушала остервеневшего от самогона Серьгу: сижу, как сыч, в этой
халупе, среди носков вонючих; Москва – дерьмо; работа – дерьмо и дешевка; бабы
– дерьмо, дешевки и потаскухи;
Туманов – дерьмо, дешевка, потаскуха и сутенер.
Сутенер – это было сильно сказано.
– В смысле – сутенер? – переспросила Серьгу я.
– Фигурально выражаясь. Не знаешь, что такое
консумация? Это когда берут наших баб и отправляют в разные кабаки –
голландские, бельгийские, греческие… На самом деле – в Турцию, но это дело
пятое. Так вот, Володька комплектует этих стриптизерок, он на этом в свое время
круто поднялся, пока остальные ушами хлопали и с флагами по Красной площади
ходили – “запретим коммунистическую, едрена мать, партию”.
