Примерно то же самое происходило во ВГИКе – там кто-то
периодически погибал – концентрация ничем не обнаруживших себя талантов на один
квадратный метр площади была смертельной, и это требовало выброса эмоций. И
рядом с теми, кто погибал, всегда оказывалась тень Володьки: он собирал деньги
на похороны, с остервенением занимался панихидами и утомительными переговорами
с моргами и транспортниками. Именно Володька суетился около мертвого Ивана…
Вот и сейчас – уехал на похороны друга. Ничего
удивительного, Володька всегда сшивался в предбаннике смерти.
Что же, рано или поздно он вернется в родные пенаты. Я взяла
его телефон – на всякий случай; подгоняемая волной ностальгии, прошлась по
четвертому этажу и неожиданно наткнулась на того, кого меньше всего ожидала
увидеть, – из мужского туалета, на ходу подтягивая штаны, вышел Серьга Каныгин.
Все это так разительно походило на наше общее вгиковское прошлое, что я с
трудом удержалась, чтобы не заорать и не броситься Серьге на шею.
Серьга учился на художественном факультете в параллели со
мной, Иваном и Нимотси, был безнадежно влюблен в Алену и при всем этом
составлял национальную гордость марийского народа как единственный
представитель большого стиля в традиционно-языческой культуре.
Серьга был существом забавным, преданным и незлобивым: все
беззастенчивые халдистые молдаванки с экономического и расчетливые татарки с
режиссерского пользовались его покладистым нравом, он постоянно встречал и
провожал кого-то, перенося мешки яблок и картошки – груз критический для его
птичьих костей и маленького роста. “Мой карманный Рэмбо” – ласково называла его
Алена.
Он был не в меру застенчив и ужасно провинциален, все
продвинутые Аленины любовники и любовницы ходили смотреть на него, как ходят
смотреть на бородатую женщину в ярмарочном балагане. Но стоило Серьге выпить
термоядерного деревенского самогону, которым его исправно снабжали родственники
с исторической родины, как он становился невменяемым и сдержать его было не под
силу не то что Алене, но и специально приглашенным для укрощения строптивого
дюжим операторам. Так, в порыве ярости, он выкинул в окно одиннадцатого этажа
Аленин телевизор “Панасоник” и кресло-качалку, купленную в Измайлове за бешеные
деньги.
Протрезвев, Серьга был кротким, как агнец, сам вызывался
сходить за хлебом и слесарем, который должен был починить вырванный в пьяном
угаре замок от комнаты Алены. Алена относилась ко всем приливам и отливам
каныгинского чувства со здоровой иронией, она же обучила простого марийского
парня жутким провоцирующим словам “минет” и “промискуитет” и рассказала о
прелестях однополой любви. Но Серьга так и не смог понять этого, хотя и
старался быть на высоте. Он часами просиживал за стеной в Алениной комнате,
рисуя портреты своей обожаемой лесбиянки, что не мешало ему в скотском
состоянии опьянения крыть Алену последними словами, самыми деликатными из
которых были “проституирующая сука” и “двустволка долбаная”. А потом он снова
трезвел, и все становилось на свои места. Кроме пьяной драчливости, Серьга, как
и все люди невысокого роста, отличался крайней амбициозностью: после каникул он
привозил кипы заметок о себе, любимом, в прессе райцентра Весылурга; именно к
Весьшурге прилепилась родная деревенька Каныгина, где он был национальным
героем, не менее популярным, чем мать Тереза в Калькутте. На Алену все эти
заметки, написанные дремучим, с потугами на лирику, языком, не производили
никакого впечатления. И в то же время Серьга оставался самым преданным ее
другом и утешителем в минуту очередного любовного крушения.
Я до сих пор помнила самый яркий эпизод четвертого курса –
тогда, в разгар летней сессии, к Серьге приехали родственники из деревни –
дядька и два его сына. Все они, как на подбор, были низкого роста (“метр десять
в холке”, охарактеризовала их Алена), в кримпленовых с затяжками костюмах и
ярких коротких галстуках. Городская красота Алены, которая была представлена
подвыпившим Серьгой как невеста, ее высокий рост произвели на родственников
гипнотическое впечатление. Они посматривали на нее с боязливым восхищением и
опаской, как смотрят на статую Свободы вновь прибывшие в Америку иммигранты.
Клюкнувшие самогону двоюродные братья только крякали и одобрительно пощелкивали
языками, но заговорить с Аленой не решались. Дядька же повел обстоятельный
разговор о прелестях деревенского климата и баньки по-черному, Алена с
удовольствием ему подыгрывала. Вечер закончился веселой семейной дракой,
пострадавшей стороной в которой оказался дядька: оба сына и племянник выбили
ему передний зуб.
Апофеозом же пребывания марийских родственников стал
культпоход в ГУМ, куда они отправились в сопровождении Серьги, Алены и меня. В
ГУМе недавно открылся магазин “Карштадт”, где бойко торговали одеждой на
немецкие марки. Отстояв дикую вспотевшую очередь, семья Каныгиных ворвалась в
магазин, прижимая к груди заскорузлые узелки и капроновые сетки с покупками. Мы
с Аленой держались поблизости, Серьга вообще ушел в другой конец магазина – ему
была невыносима дядькина провинциальность. А с дядькой и каныгинскими братанами
происходило что-то из ряда вон выходящее: они цокали языками, приговаривая “как
дешево-то”, и набирали в корзинки все новые и новые вещи. Наконец сомлевший
дядька оказался перед кассой, ему обсчитали покупки, и он, радостно улыбаясь,
выложил свои трудовые российские рубли. На секунду возникла паника: при чем
здесь рубли, когда речь идет о дойчмарках. Но марок у дядьки не было, и, я
думаю, он даже не подозревал об их существовании, равно как и о существовании
филиппинского песо, греческой драхмы и острова Рапануи. Под ехидное улюлюканье
толпы и презрительные взгляды кассирш дядька Каныгин был о позором изгнан из
магазина, так до конца и не поняв, что же от него хотели. На ценнике с пиджаком
было ясно написано: “Пятьдесят” – так он же и предлагал пятьдесят рублей!..
Серьга малодушно скрылся с места публичной порки родного
дяди, так что сопровождать семейку пришлось нам с Аленой. Алена восприняла это
как еще одно забавное приключение, а по приезде в общагу мы нашли упившегося
Серьгу, который в очередной раз раскроил несчастную Аленину дверь и
благополучно заснул на коврике перед блоком.
С отъезжающим в родную Марий-Эл дядькой Серьга так и не
попрощался – и этого прекраснодушная Алена ему не простила: она изгнала Серьгу
из рядов почитателей, и только спустя месяц покаявшийся Каныгин был допущен к
телу. Это событие было немедленно отмечено грандиозной пьянкой.
Мы с Иваном наблюдали эти безумные отношения на протяжении
нескольких лет, и неисправимый оптимист Иван предсказывал им кровавую развязку
в духе “Бесприданницы” – “Так не доставайся же ты никому!”.
Но все оказалось гораздо банальнее – Серьга защитил диплом
серией работ на тему финно-угорского эпоса “Калевала” и неожиданно получил
приглашение в Финляндию. Там он и затерялся – я подозревала, только потому,
чтобы избавиться от своей пагубной, безнадежной, как герпес, страсти к Алене.
…И вот теперь он был всего лишь в нескольких метрах от меня,
ничуть не изменившийся – те же расчесанные на прямой пробор длинные волосы а-ля
Горький периода “Челкаша”; те же узковатые, поднятые к вискам, глаза. Тот же
чуть заостренный нос и куцая китайская растительность на подбородке. И со спины
Серьга по-прежнему выглядел подростком.
