Но, даже решив это, я оттягивала момент, как оттягивала
момент написания еще во ВГИКе – первая страница всегда оказывалась самой
сложной. Вот и сейчас – ты посмотришь, и дальше все пойдет как должно, нужно
только не бояться.
Оглушив себя коньяком, я легко разобралась с видеодвойкой,
сунула в нее кассету Нимотси и начала ждать.
То, что я увидела через несколько минут, сначала вызвало
чувство легкого разочарования – это была черновая видеокассета, ничем не
примечательные рабочие моменты: беспечные голые люди, расхаживающие перед
камерой; поток двусмысленностей, которыми они кололи друг друга, чтобы скрыть
смущение. Обнаженные модели были действительно хороши, они что-то пили,
покуривали длинные черные сигареты, сидели в креслах, со знанием дела
рассматривая друг друга. Иногда в поворотах головы мелькала ревность к чужой,
более чистой линий-плеч; иногда – удивление: что же я делаю здесь? Но в общем –
это был срез обычной съемочной площадки. Камера зафиксировала и Нимотси,
который о чем-то лениво переругивался с худосочным оператором возле уже
поставленного света.
Я сразу поняла, что все это не было фильмом, который
режиссировал Нимотси – снимали на любительскую видеокамеру; ничего не значащий
рабочий момент, подготовка к съемке. Но кто-то – тот, кто держал камеру и так и
остался за кадром, – возможно, знал, чем действительно закончится фильм. Во
всяком случае, камера дольше, чем нужно, останавливалась на лицах актеров.
Впадины и выпуклости обнаженных тел, видимо, мало
интересовали снимавшего, что было странно: почти все фигуры – и мужские, и
женские – были совершенны. Головы, насаженные на это совершенство, явно
проигрывали в классе: смазливые усредненные черты, только и всего. Но камера с
упорством маньяка все вглядывалась и вглядывалась в эти лица, как будто хотела
запечатлеть последний вздох жизни.
А может быть, я сама выстраиваю сюжет?.. Во всяком случае,
пока в этой съемке не было ничего сверхъестественного: обычная, хотя и слегка
затянутая панорама для семейного видеоальбома. Некоторое время я наблюдала за
Юленькой, чуть искаженной камерой, но все равно хорошенькой: она и Нимотси
образовали нервный центр повествования, придали ему некое подобие вялотекущей
фабулы. Они бойко препирались и походили на растиражированную супружескую пару:
главреж провинциального театра и его стерва-жена. Остальные участники массовки
в препирательствах не участвовали и даже не реагировали на забавные реплики,
которые отпускал Нимотси, – возможно, они не знали русского.
Кроме Юленьки и Нимотси, я насчитала еще несколько основных
персонажей – оператор, который, за все время не проронил ни слова, точеная
мулатка с восхитительно высокой грудью и подобранным нерожавшим животом; две
хорошенькие субретки с явно нерусским разлетом черных бровей; мрачные типы в
кожаных жилетах и грубых армейских ботинках, скрывавших плотные накачанные
икры.
Интерьеру уделялось куда меньшее внимание, но я сумела
разглядеть за открытыми, во всю стену окнами краешек бассейна и почти сусальные
картины провалившейся во временную дыру средиземноморской природы – возможно,
именно в этом ландшафте греческие боги вершили судьбы своих подданных…
А Юленька и Нимотси на экране телевизора продолжали
подкалывать друг друга такими узнаваемыми вгиковскими приколами. Устав от них,
камера спанорамировала по помещению, и я поняла, что вся группа находится на
застекленной веранде какого-то особняка, заставленной хорошо выполненными
копиями греческих скульптур, – иногда в них терялись бесцельно бродящие
загримированные тела актеров.
Камера задержалась на оконном проеме – и вдалеке, на самом
заднем плане, я заметила низкую спортивную машину и двоих, стоящих у нее:
фигурки были маленькие – светлая и темная, очевидно мужчины. Разглядеть их было
невозможно, да и повода они не дали: светлая села в автомобиль, а за секунду до
этого камера снова переместилась на Юленьку и Нимотси.
Я наблюдала за происходящим полчаса – но ничего так и не
произошло. Все это было похоже на утомительный бессмысленный просмотр домашнего
праздника, дну рождения, вынужденной свадьбы – но я не могла от этого
оторваться: живой Нимотси завораживал меня. Он был жив, жив, жив – он будет жив
ровно столько, сколько продолжится эта кассета.
Сбросив наваждение, я прокрутила кассету вперед и снова
нажала на “play”.
И то, что я увидела, оказалось похожим на выстрел,
неожиданный и потому смертельный.
Кто-то, снимавший все эти святочные полулегальные
приготовления, снимал теперь непосредственно съемку: она сразу же обрела
жесткий сюжет и раздавила меня нереальностью происходящего.
На экране убивали Юленьку, убивали по-настоящему, я знала
это от Нимотси, но оказалась не готовой к этому. Бесстрастная камера держала
крупный план несчастной жертвы, и я видела, как хрипит Юленька и как несколько
парней в грубых армейских ботинках избивают ее хлыстами – ее нежная длинная
спина была превращена в кровавое месиво. Видимо, это продолжалось не первый час
– кричать Юленька уже не могла, а звуковая дорожка была нечистой, туда
вклинивался фон от других голосов и другого оцепеневшего молчания. Следуя за
ними, сатанинская камера перевела объектив – и я увидела то, что происходило с
Нимотси и оператором. Оператор стоял на коленях возле камеры – его рвало.
Брызги летели на ботинки Нимотси – именно он смотрел в глазок объектива. А
потом отшатнулся от камеры – бледный как полотно, с ничего не выражающим,
страшным лицом. Что-то, отдаленно похожее на вдохновение, сумасшедшее
вдохновение палача, исказило, распяло его черты…
А спустя секунду, показавшуюся мне вечностью, рядом с
оператором появился человек в летнем камуфляже. Брезгливо обходя пятна
блевотины, он схватил оператора за шиворот, подтолкнул почти бесчувственное
тело автоматом и уволок его из кадра, не забыв улыбнуться в камеру: я заметила
соломинку у него между зубами. Половину лица автоматчика занимали
солнцезащитные очки, на голове была повязана подростковая легкомысленная
бандана. Приветливо помахав рукой снимавшему, он исчез, а Нимотси все продолжал
и продолжал снимать.
А потом покрылся испариной и рухнул прямо за камерой – она
непрерывно работала, жужжал аккумулятор, – и объектив снова переместился на
Юленьку. И я увидела то, что на секунду заставило меня потерять сознание, –
Юленьке перерезали горло, как барану во время мусульманского хаджа. Это было
сделано профессионально, горло было раскроено прямо под подбородком, Юленька
улыбнулась последней ужасающей улыбкой, кровь брызнула фонтаном, тело забилось
в конвульсиях и осело, сразу же потеряв свое совершенство.
…Все это было правдой, и съемки были документальными, я
слишком долго училась в кинематографическом вузе и могла отличить постановочные
кадры от грязных, лишенных монтажных стыков, почти репортерских фрагментов. Все
это было правдой, на моих глазах убили человека, его убивали бы снова и снова –
стоило мне прокрутить пленку назад.
Кассета давно закончилась, по белесому экрану шли полосы, а
я неподвижно сидела перед телевизором. Моя спина была исполосована потом, так
же как спина мертвой Юленьки хлыстами, в голову лезли полубезумные
воспоминания: Юленька в буфете, чей выход всегда сопровождался хлопками и
свистом; Нимотси крадет полузасохший бутерброд с прилавка и я – в самом конце
общей очереди…
