– Какие работы?
– Ну, этюды там литературные, писульки всякие,
выявляющие тебя как динамично развивающуюся творческую личность…
– Да нет. Я просто так приехала. Пожить. Потусоваться.
"Мужичка подснять богатенького, – подумала я про себя,
– дерзай, провинциалочка, у тебя должно получиться”.
– Тебе остановиться есть где? – осторожно спросила я.
– Думаю, да, – осторожно ответила она.
– Можешь у меня. Две комнаты, правда, от центра далеко…
– “Ну ты даешь. Мышь! Пустить неизвестно кого, неизвестно зачем… Иван наверняка
щелкнул бы тебя по носу – “была у зайчика избушка лубяная, а у лисички
ледяная…”.
– Ну, это если в крайнем случае, – снисходительно
одернула меня Венька.
"Правильно, не зарывайся. Мышь, – всяк сверчок знай
свой шесток”. Я вдруг почувствовала легкую азартную ненависть к этой девчонке.
– А Серегу Волошко ты откуда знаешь?
– Да в нашем местном Голливуде познакомились, на
“Узбекфильме”. Он какое-то дерьмо поэтическое снимал, а я о нем статейку
собиралась написать в качестве курсовой работы. Я ведь на журфаке тусовалась, а
потом надоело, бросила. Охота была о махалле писать и кибитках глинобитных… А
Серега меня трахнуть хотел, как мэтр киноискусства.
Еще бы не хотел. Всякий бы захотел.
– Удалось? – небрежно спросила я.
– Нет. Мои мальчики ему два ребра сломали и зуб выбили.
Точно. Незакомплексованный Серега улыбался мне в переходе на
“Киевской” щербатым ртом.
Мы выпили еще. Вино с крепким трубочным табаком дало
неожиданный эффект – меня начало подташнивать.
Венька пристально смотрела на меня.
– Что, не нравлюсь? – в открытую спросила я.
– Ты просто не затягиваешься, когда куришь.
Затягиваться надо, иначе это просто перевод табака, никакого кайфа. А табак,
между прочим, хороший. Мой отец такой курит.
– Рада за него. – Я попыталась непринужденно
затянуться, и голова у меня поплыла.
– Вот так, примерно, – одобрила меня Венька, –
тренироваться надо почаще. И тренировок не пропускать.
– Учту.
– А ты какие сценарии пишешь?
– Да муру всякую.
– И хорошо платят?
– Нормально. На хлеб с маслом хватает. И на французское
белье. – Я сроду не носила французского белья.
– Я бы, наверное, тоже могла писать.
– Счастливое заблуждение.
– Слушай, а кинцо-то по твоим сценариям уже сняли?
Действительно – сняли или нет? Нимотси, ау!.. Хоть бы
весточку подал – я-то исправно обряжала щиколотки своих героинь в серебряные
цепочки…
– Сняли, – высказала смелое предположение я.
– А как называются? Может, я видела? Один из моих
сценариев имел рабочее название “Вспоротые ножом”, а другой – “Время оргазма”.
Остальные именовались не менее тухло.
– Да вряд ли… Я для иностранцев работаю. Да ну его в
задницу, это искусство. – Я достала из холодильника еще одну бутылку вина.
– Много пьешь, – соплячка вздумала сделать мне
замечание. – Ну его в задницу, это искусство, точно… А то я уже подумала, что
ты начнешь спрашивать у меня про любимого режиссера.
– Что, произвожу впечатление рахитичной старой девы от
интеллектуального кинематографа?
– Ага. Христовой невесты, – Венька засмеялась, – но ты
мне нравишься. Давай – за тебя.
Мы выпили за меня. А потом – за нее. Ничего себе девичник
получается… Я снова закурила трубку, внимательно следуя провокационному
Венькиному совету затягиваться.
Язык у меня развязался, я рассказала Веньке об Иване, и в
моем изложении это получилось похожим на страсть и отчасти оправдывало мою
пустую, свободную от постоя и мужского бритвенного прибора квартиру.
– Ненавижу смерть. И злюсь на тех, кого уже нет. Просто
злюсь, и все, ничего больше.
– Я тоже злюсь, – помолчав дольше, чем было нужно,
наконец сказала Венька. – Просто злюсь, и все, ничего больше.
– Он глупо погиб.
– А бывает, что умно?
– Бывает, наверное. Наплодить детей и внуков и умереть
во сне. Или сочинить пару-тройку вещей в стиле позднего Кортасара, а потом
взять и повеситься на мужниных подтяжках. Сразу признают гением, потому что
мертвый гений не опасен ни для чьего честолюбия. И хоть ты увидишь это из
райских кущей, с высоты птичьего полета, но игра стоит свеч.
– Это мужской взгляд на вещи.
– Это нормальный взгляд на вещи.
– Слушай, заведи себе любовника из
слесарсй-карусельщиков, и все эти мысли пойдут на фиг, взявшись за руки.
Мы сидели с Венькой на кухне уже полдня, мы выпили дикое
количество вина, и пассаж о слесаре я восприняла как совет близкого человека.
– А почему слесаря-карусельщика?
– Ну, токаря-расточника.
Вот тогда-то мне и стало по-настоящему плохо: в горле стоял
табак, обильно смоченный вином. “Неплохо начатый дебют человеческого общения
может закончиться весьма плачевно”, – сказала я сама себе.
"Точно-точно, пьянству бой”, – шепнул мне на ухо
мертвый Иван.
"Говорил же тебе, кури траву – обойдешься без ненужных
эксцессов”, – шепнул мне на ухо уехавший Нимотси.
– Я сейчас, – выдавала я из себя и бросилась в ванную.
Все остальное я помнила смутно: кажется, Венька поливала
меня водой и накачивала марганцовкой, полное отсутствие брезгливости,
удивительное для девочки с такими надменными капризными губами.
Венька уложила меня – совсем слабую, но пытавшуюся
соображать.
– На видаке последний фильм Антониони, кассета стоит, –
выдавилая из себя. – Можешь посмотреть.
– Рискну.
…Когда я пришла в себя, Веньки в комнате не было, а с кухни
доносились приглушенные голоса.
Ничего себе.
Проклиная все на свете, я по стенке добралась до кухни.
Их было трое – Венька и два молодых человека.
Один – явно узбек, но узбек породистый. Я знала этих
узбекских отпрысков из хороших киношных семей еще по ВГИКу – узкие тела, гордые
головы, небольшие руки превосходной лепки, аристократический разрез глаз. Уж
эти-то точно никогда не десантировались на хлопок и не махали кетменями на
строительстве арыка.
Второй произвел на меня гораздо меньшее впечатление –
обыкновенное лицо, никакой экзотики. Только лоб хороший – давно я не видела
таких высоких крутых лбов.
