Пережидая дождь, мы зашли в небольшое кафе на Невском, Влас
заказал кофе и коньяк и развалился за столиком, интимно поглаживая ногой мою
ногу.
– Мне нужно посмотреть на Грека вблизи, – сказала я,
между делом отвечая на его подстольные манипуляции. – Что он делает по субботам
и воскресеньям?
– Обычно торчит в “Паризиане”, слушает чертов джаз,
этот наглый кабак его, между прочим. Ужасно хочу тебя, детка…
Я знала этот элитный ресторан, пару раз мы ужинали в нем с
Аленой. Я понимала, почему Влас назвал его наглым – цены там были запредельные.
В “Паризианс” не было и намека на сальные куплетики Шуфутинского и исповеди
стареющей идейной проститутки в интерпретациях Любы Успенской. Там играли
только Дюка Эллингтона и Майлза Дэвиса.
– Ну что ж, – я отхлебнула кофе, – приглашаю тебя в
“Паризиану” на вечер при свечах. Но сначала подберем тебе что-нибудь приличное.
– В каком смысле? – удивился Влас.
– В смысле прикида. Не будешь же ты торчать там в своих
дешевых джинсах.
– Эти дешевые джинсы стоят, между прочим, сто пятьдесят
баксов. Настоящий “Вранглер”.
– Тебя надули. – Я была безжалостна.
– Некуда бабки девать? Можно поглазеть на него и возле
кабака, невелика птица.
– Будем торчать у дверей, как филеры с накладными
рыжими бородами? Не будь идиотом.
…Мы заехали в приличный дорогой магазин, я сама выбрала
Власу костюм, легко расставшись с остатками долларов. Этого жеста он не оценил.
– Ну, ты довольна? – спросил он у меня в примерочной,
куда мы удалились под снисходительно-завистливые взгляды продавщиц, ни дать ни взять
пара голубков, которая должна разродиться медовым месяцем. – Не понимаю я этого
гнусного капиталистического шика.
– Ну, мы же не в чебуречную собираемся к волосатым
грузинам, – парировала я, – это приличное заведение. Дерьмо на джаз не
поплывет. А всяк сверчок знай свой шесток. Цены на костюм и трюфели должны быть
сопоставимыми, чтобы не раздражать метрдотеля и не вызвать у него лишних
подозрений.
– Черт с тобой. – Влас согласился, из глубины его
глотки вдруг выскочил начинающий альфонс. – Сирии так обо мне не заботился.
– За что и получил. Подсльников надо лелеять. Я
заплатила за костюм, прибавив к нему туфли, рубашку и галстук. На носки денег
не хватило, и Влас попенял мне:
– Ты очень тратишься.
– Все будет вычтено из зарплаты, – сказала я. – Так что
не обольщайся на свой счет.
– Сука! – Он посмотрел на меня влюбленно. Груженные
покупками, мы вернулись на Васильевский, чтобы хорошенько выспаться перед
вечером и приобрести небрежный лоск прожигателей жизни. Меня вдруг охватил тот
же азарт, что и перед встречей с Аленой, – я не знала, откуда он шел, может
быть, это лицо, уже изменившееся раз, жаждало новых превращений, игла входила в
мои вены, как наркотик, и сопротивляться этому было невозможно. Наркотическая
зависимость от разреза глаз, от линии губ – все может быть…
– В котором часу он обычно приезжает? – спросила я
Власа, старательно подбривая ему затылок.
– В восемь тридцать. Сидит в окружении своих дурацких
саксофонов до без пятнадцати одиннадцать, а потом чешет на боковую, кости
греть, педант чертов.
– Он там с телками заседает?
– В том-то и фигня, что не с телками. Только два его
“быка” да официанты, компания – повеситься!
– Что так? Он педрила?
– Да нет. Это-то и раздражает. С телками понятно, с
мужиками – тоже, а здесь… Ненавижу таких людей.
– Ты всегда ненавидишь то, чего не понимаешь?
– Всегда. Можно подумать, у тебя по-другому!
– Ну ладно. Что он там делает в гордом одиночестве?
– Слушает джаз, скотина! Он, видишь ли, любит джаз.
Прямо негр вшивый из Луизианы.
– А ты как к джазу? – праздно спросила я.
– Да я его терпеть не могу! – Влас сморщился, как от
зубной боли.
– Вот и отлично. Лишний повод прищучить Грека…В семь мы
уже были в “Паризиане”, наглые и чисто вымытые, жаждущие фирменных салатов и
дорогого коньяка. Влас с лету заказал бутылку. Джаз не очень-то благоприятно
воздействовал на его пищеварение, он сосредоточился на коньяке и воспоминаниях
о бессмысленном пыльном детстве, помидорах “бычье сердце”, которые ненавидел, и
летних переэкзаменовках по геометрии. У него, оказывается, не было никакого
пространственного мышления, потому-то он и ударился в фотографию. Я не очень-то
внимательно слушала его – я могла рассказать ему то же самое.
– До чего я ненавижу все эти сытые рожи! – шепнул мне
Влас, благостно рассматривая посетителей, одинаково преуспевающих, распаренных
джазом. – Бомонд, блин, хозяева жизни. А ты опоздал к раздаче, так что сиди и
не тявкай. Расстрелял бы всю свору, едрен-батон!..
– Еще успеешь, – подначила я его.
– Боюсь, нет. И потом, в Италию хочется. Ты меня этим
купила, сука. А я никогда за бугром не был. А там ведь все не так, а?
– Увидишь, – туманно пообещала я.
– Ну, тогда выпьем за то, что я увижу.
– За будущее не пьют.
– Ну тогда за то, что я наконец-то перегрызу себе лапу
и вырвусь из капкана. Знаешь, что для меня вырваться?
– Купить билет и уехать. Все просто, и можно даже
первым классом.
– Ни фига! Для меня вырваться – это избавиться от
одного сна. Есть у меня сон проклятый, и там мне корчит рожи один тип, некто
Лелик Чернявский. Одноклассник мой бывший. Со школы его не видел, а вот ведь
снится и снится, гад, и даже во сне мне намекает, что я – полное дерьмо, в
дерьме застрявшее.
– Роковое влечение? – Я насмешливо смотрела на
поплывшее от коньяка лицо Власа, оно казалось мне совсем юным в своей ненависти
к повторяющимся снам.
– Шутишь! Я сам думал почему? Только недавно понял.
Взопрел весь, а понял. Он был шустрый сперматозоид, этот Лелик, и папаша у него
был стармех и ходил в загранку. А я был чернь, и мамаша у меня колготилась в
овощном ларьке. Я к Лелику не допускался, а у него был такой альбомчик с
этикетками от жвачек, коронный номер большой перемены, гвоздь урока рисования…
Я с ума сходил от этого альбомчика, я даже собаку так не хотел иметь, даже
мопед. Все это дерьмо, я понимаю, но тогда… Там были фантики с Бруклинским
мостом, это была вещь, скажу тебе! Маленькие такие, красные, синие, белые – и
Бруклинский мост, зашибись, прямо как жизнь на Луне… Но это так, а потом я
как-то пролез к нему на день рождения, извернулся, а пролез, мамаше привезли
мороженые ананасы в дольках, чем не повод. Так что я почти сравнялся с его
обкомовскими и горкомовскими дружками, Лелик только с ними и общался в классе.
Ну, неважно… Пролез в общем, с ананасами подфартило, я набрал их на целую
шатию. За что и получил приз. Главный приз моей жизни. Торчал у Лелика на
кухне, между бутылок с офигительными этикетками, они в них потом подсолнечное
масло заливали. Там было много всяких диковинных вещей, но спер я одну –
жестяную коробку из-под печенья. А на этой коробке были лодки – не такие, как
наши, с долбаным мотором “Ветерок”, нет – настоящие, с опущенными парусами,
прямо на берегу, – и полный штиль. Это было то место, куда я хотел попасть
больше всего в жизни, мне было важно влезть туда и там остаться, я даже клал ее
под подушку, я так в это верил… Ничего больше мне так не хотелось в жизни, ни
тогда, ни потом, даже самой крутой бабы… Знаешь, – Влас пригнулся ко мне, – я
даже дрочил первый раз на эту коробку, так мне хотелось эти лодки поиметь. Я
потом спускал и спускал на нее, до одури… А-а, ты не поймешь.
