– Я хочу подстраховаться. Ты не против, чтобы мы были
соучастниками не только в постели? Чувства имеют тенденцию быстрее стариться и
умирать естественной смертью, а вот память о совместно приведенном в исполнение
приговоре остается надолго. У нас будет лишний повод держаться друг друга хотя
бы первое время.
Неужели эти дикие вещи произносила я? Но самое
парадоксальное заключалось в том, что я не придумала их, я просто повторила –
почти дословно – один из Венькиных диалогов для нашего последнего сценария,
забракованных мною в силу их полного идиотизма и дешевой мелодраматичности. В
этом сценарии тоже действовала фурия, которая пускала в ход свою “беретту”
гораздо чаще, чем мозги. Пятнадцатизарядную “беретту” с ее убойной силой
предложил нам консультант Фарик. Венька убеждала меня в том, что именно
“беретта”, а также подобные фразы будут производить неизгладимое впечатление на
пресыщенного обывателя, который одурел от цен на десяток яиц. Тогда я высмеяла
ее – оказалось, напрасно.
– Неплохо придумано, удивляюсь твоей железобетонной
выдержке, – оценил Влас. Скорее всего он придерживался Венькиных взглядов на
психологию серийных убийц.
– А если мы получим за это бабки, будет вообще
великолепно, – подпустила я профессиональной алчности, – это улучшит мое
пищеварение. Так, может быть, ты знаешь телефон, по которому нужно звонить
после выполнения заказа?
– Похоже, что знаю. Запоминай: ледовое побоище,
Фултонская речь Черчилля и еще, кажется, убийство Кеннеди.
– Это еще что за дерьмо? – удивилась я.
– Лихо, правда? – возрадовался Влас. – А все потому,
что у Сирина не было слепой памяти на цифры, это был его единственный
недостаток. Он запоминал их опосредованно, когда выстраивал логические цепочки.
Например, восстание Роберта Кета, тебе это ни о чем не говорит?
– Совершенно ни о чем.
– А между прочим, это первые цифры одного из телефонов.
Восстание произошло в 1549 году, отбрасываем единицу, получается 549. Я
специально интересовался, у него был справочник для подобных вещей, он
составлял целые комбинации. Так вот – восстание Роберта Кета, Карибский кризис
и, допустим, казнь Марии Стюарт. Ну, что скажешь? Здесь, между прочим, как раз
семь цифр.
С Карибским кризисом я ошиблась на год, в память о
многострадальной Марии Стюарт остался лишь пасьянс, который любил раскладывать
Нимотси, – при всем желании я не могла составить цифр телефонного номера. О чем
и сказала Власу.
– Учись, пока я жив, – снисходительно ухмыльнулся Влас,
– первые цифры ты знаешь: 549. Карибский кризис – это 1962 год. Так что
получаем 549-62. Стюарт казнили в 1587 году. Итого – 549-62-87. Ну, как?
– Да ты энциклопедист! Что насчет последнего телефона?
– А вот отгадай! – веселился просвещенный Влас. – Я уже
сказал тебе: ледовое побоище, фултонская речь Черчилля и убийство Кеннеди.
– Ладно, ладно, я тебе верю. Теперь нам нужно заняться
трупом.
– В каком смысле? – Влас сразу помрачнел. – Завернуть в
ковер и вынести к мусорным бачкам?
– Ну, для начала его надо сфотографировать – ты ведь
профессиональный фотограф и можешь сделать все в лучшем виде. Мне нужно
получать деньги, и вещественное доказательство и снимок в семейный альбом не
помешают. Ведь Сирии – это не та фигура, об убийстве которого дадут сообщение в
вечерних новостях. Ты можешь сделать это крупным планом, – сказала я, едва
сдерживая тошноту, – и художественно.
– Это я могу, – погонял желваки Влас, – ну, а ты чем
займешься?
– Подотру пальчики. Твои и мои заодно. Мы достаточно
здесь наследили. А мне не хотелось бы светиться в этом деле, кое-кому известны
мои шаловливые ручонки, – напустила я на себя ложной многозначительности,
памятуя старый тезис о том, что женщина может быть интересна только своим
прошлым.
Это сработало. Влас, ставший совсем ручным и охотно
подчинившийся, так же, как и я когда-то, приступил к работе.
Так же легко я убедила Власа тотчас же проявить пленку и
отпечатать фотографии – это была моя маленькая хитрость, мне было необходимо
запомнить весь технологический процесс печатания фотографий, о котором я имела
смутное представление. Я не мешала Власу проявлять профессиональное рвение, я
только старалась в точности запомнить все его манипуляции с реактивами. Сначала
я это делала исподтишка, а потом мне в голову пришла счастливая мысль: нужно
интересоваться открыто, это польстит профессиональному самолюбию моего
криминального фотографа. Я даже засунула палец в рот от восхищения – эдакая любопытствующая
целлулоидная Барби с мелким шрифтом на ценнике – “Сделано в Китае”, упрощенная
до максимума. И даже спросила у него что-то нелепое, перепутав буквы в названии
эмульсии – безмозгло-мило по-женски перепутав, – и он пустился в пространные
снисходительные объяснения. И даже прочел мне маленькую лекцию о преимуществах
профессиональной оптики. Влас оказался сущим фанатом, что никак не вязалось с
его жгучим постельным темпераментом. Это опрокидывало мои представления о том,
что плейбой, коллекционирующий телок в кафе, – это тоже профессия, и притом
основная, когда ни на что другое не хватает ни сил, ни времени.
Наконец Влас проявил фотографии – они плавали в кюветке,
медленно отдавая на растерзание моим жадным испуганным глазам контуры будущих
снимков.
…Изуродованная голова Сирина на фотографиях была такой же
привлекательной, как и натюрморты малых голландцев. Во всяком случае, смерть,
ставшая предметом искусства, перестала быть настоящей и была даже более
привлекательной, чем жизнь в тридцатиметровой клетке панельного дома.
– Ну как? – раздувая ноздри от гордости, спросил Влас.
– Божественно. Эстетская штучка, – зацокала я языком, –
но меня могут обвинить в подтасовке фактов: слишком уж красиво, чтобы быть
настоящим.
– А я вообще эстет, – Влас обнял меня на глазах у
невидящего трупа, – иначе не подсел бы к тебе в этой кафешке. Я еще тебя
нащелкаю, и ты поймешь… Сделаю шикарное “ню”, прибалтийская школа отдыхает.
Представляешь – ты за матовым стеклом, голая, контуры не видны, есть только
четкое изображение соска, прижатого к стеклу. Ну как?
– С ума сойти. А теперь помоги мне.
Я должна была сделать это, и я сделала. Едва не теряя
сознание от отвращения, я обшарила карманы Сирина, достала связку ключей,
документы и записную книжку.
– Что за ключи? – спросила я Власа, поболтав связкой в
воздухе.
– Этот, длинный, с бородкой, – от московской квартиры.
Английский – от нашего временного пристанища, у меня такой же… Об остальных я
ничего не знаю.
– Ладно, выясним по ходу пьесы.
Мы перетянули труп в дальний угол комнаты – причем Влас,
испытывавший, как оказалось, к мертвому Сирину чувства не большие, чем к
раздавленной колесом мыши-полевке, взял его за голову. Мне достались ноги,
обутые в стоптанные советские ботинки: ни дать ни взять сотрудник оборонного
КБ, уволенный по сокращению штатов. После этого я сняла снимки Грека и все
записи со стены, протерла ручки мокрой тряпкой и прикрыла дверь.