В соседнем ларьке Влас прихватил джентльменский набор
плейбоя: шампанское, коробку конфет, какие-то фрукты, все то, что
соответствовало его представлениям об интимном ужине при свечах. Я не стала
разубеждать, ограничившись ироничным похмыкиванием.
Пока мы поднимались наверх – на двенадцатый или тринадцатый
этаж, я так и не запомнила, – Влас был паинькой, рук не распускал, хотя и
находился в опасной близости от меня. И именно в тесной клетушке лифта я вдруг
почувствовала, что не знаю, что делать, – решительность покинула меня. Чтобы
хоть как-то взять себя в руки, я снова нашла этот ракурс – четкий профиль,
подбородок, убийца моих друзей, гнуснейший тип.
– Что-то ты перестал проявлять активность, – подстегнула
его я.
– Берегу силы.
На лестничной клетке, перед обитой дерматином стандартной
дверью, он несколько минут возился с ключами.
– Прошу!
…Маленькая двухкомнатная квартира поразила меня безликостью
обстановки – она не была обжита, плохонький номер провинциальной гостиницы;
тяжелые шторы на окнах плотно закрыты, старая тахта, стол, два стула,
облупленный шифоньер. Самая приличная вещь – видеодвойка на тумбочке в углу.
По выцветшему ковру были разбросаны обложки видеокассет,
сплошь Тарантино, снесенные пулями башки.
– Располагайся, – предложил Влас, он счастливо не
чувствовал неловкости за убогие внутренности квартиры.
– Не очень-то похоже на гнездо разврата, – заметила я.
– Согласен, на Беверли-Хиллз это не очень-то похоже,
извини. Это квартира моего приятеля, он почти не живет в Питере, так, бывает
наездами. А вообще на севере сшивается…
Я прошлась по комнате, толкнула дверь в соседнюю – она
оказалась запертой. Влас перехватил мой удивленный взгляд:
– Он там свой антиквариат хранит, от бабушки-покойницы
остался. Фарфоровая посуда и пара иранских ковров… Выпьешь чего-нибудь?
– Чего-нибудь – это полусухое псевдошампанское? Или
выбор более широкий? – Я действительно хотела выпить, чтобы хоть немного
расслабиться.
Влас включил видео – конечно же, Тарантино, ничего другого и
ожидать от этого болвана не приходится, дурацкие “Бешеные псы”, я ненавидела
этот фильм.
– Не возражаешь? – запоздало спросил он.
– Не возражаю.
Влас подошел ко мне, властно обнял, притянул мою голову:
– Не возражаешь?
Играть нужно было до конца, конечно же, как я могла
возразить, поднявшись сюда, в чужую квартиру, с совершенно незнакомым мне
человеком. Он просто хотел переспать с понравившейся ему бабенкой – и ожидал от
меня того же. И я не стала его разочаровывать: я нашла его губы, уже податливые,
только так и должна поступать красивая похотливая сучка, только за этим она
сюда и пришла. Я закрыла глаза, чтобы не видеть происходящего, очень странного
происходящего – поцелуй затянулся сам и затянул меня – в водоворот ощущений,
которых я не знала никогда прежде. У меня вдруг закружилась голова, а чужие
раскаленные губы никак не могли оторваться от моих. И мне вдруг стало все
равно, зачем я приехала сюда с ним, – возможно, только для этого… Боже мой,
наивная школьница, переросток со сбитыми коленками, всю жизнь просидевшая в
закрытом учебном заведении собственного тела, теперь пытается вырваться на
свободу!
Простите меня…
Меньше всего я хотела, чтобы у меня кружилась голова от
человека, убившего близких мне людей, но сопротивляться этому я не могла…
Простите меня…
Голоса тех, которые должны были не прощать меня, теперь
молчали.
Или я просто хочу получить попутно несколько уроков от
человека, замазанного в смерти, ведь все так рядом…
Я очнулась, когда он спустился к моей груди – сейчас что-то
обязательно должно произойти, и самое страшное заключалось в том, что я не
видела к этому никаких противопоказаний.
– Где тут у тебя ванная? – собрав остатки воли и
переводя дыхание, спросила я.
– Что? – не понял он сначала, а потом все же нехотя
оторвался от меня. – Сейчас. Я тебя провожу.
Он действительно проводил меня в ванную, где не было ничего,
даже намека на полотенца; только две зубные щетки, два бритвенных станка,
полувыдавленный тюбик с зубной пастой и “Детское” мыло в промокшей насквозь
обертке.
Мне наплевать было на все это, я сбросила с себя одежду
прямо на пол и влезла под душ, вывернув краны до упора.
Приди в себя!
Но приходить в себя не хотелось. Я не знала, что делать с
собой, я вдруг с ужасом поняла, что этот тип (“гнусный тип”, не забывай!) будет
первым мужчиной, которого я по-настоящему хочу. А я хотела его, глупо
обманывать себя, я действительно хотела его, впервые за всю жизнь. (Боже мой,
как поздно, как поздно вес приходит… Ты ведь могла встретить кого-то другого –
умного компьютерщика в круглых очках, чистенького менеджера по рекламе,
студентика автодорожного института, профессионального автогонщика, водителя
троллейбуса, безнадежного графомана, – кого угодно, но не этого же подонка…)
…Он обнял меня сзади, “этот подонок”, – это был его стиль, подсмотренный у всех
Тарантино сразу: он влез в ванную с бутылкой шампанского и обнял меня. Моя
спина упала в его грудь как в зыбкое ущелье, а он все целовал мой затылок,
по-мальчишески нетерпеливо. И все-таки справился с мальчишкой в себе, так
всегда поступали у Тарантино: его губы соскользнули ниже, они исследовали
плечи, лопатки, а потом уткнулись в плеть позвоночника – я была исцелована
позвонок за позвонком и почти потеряла сознание от этого.
Влас передал мне бутылку шампанского, я глотнула прямо из
горла, совсем не почувствовав его вкус, – и только тогда повернулась к
мальчишке, умеющему быть таким ласковым; никогда еще я не видела такого
красивого, такого восхитительного тела – тем хуже для него…
Я вылила шампанское ему на голову, и оно тотчас же смешалось
со струями воды. Влас поднял голову и перехватил его остатки открытым ртом,
потом отобрал у меня бутылку и вышвырнул из ванной к чертовой матери – бутылка
грохнулась о линолеум в коридоре, но толстое стекло не разбилось.
Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, ноздри его
трепетали, как у необъезженной лошади, – и он сделал то, всего лишь то, что
сделал бы любой самоуверенный мужчина на его месте: припал жадными мокрыми
губами к моим соскам… Проклятый хирург-пластик, долговязый докторишко,
предупреждал, что после операции именно грудь становится особенно
чувствительной – всего лишь послеоперационное осложнение, побочный эффект,
встречающийся у пятнадцати процентов женщин – я попала в эти пятнадцать
процентов, кто бы мог подумать! Мысль об этом была последней, четко
сформулированной в моем сознании…
Я смутно помнила, как он поднял меня и понес в комнату, на
уже расстеленную тахту; как мокрую (“Извини, детка, полотенец в этом доме нет!”)
швырнул на белые простыни; как начал ласкать меня – не для меня самой, нет, он
готовил плацдарм для себя. Но сражаться не пришлось, я сама вышла к нему
навстречу, я сама отдала ключи от изнемогающего, жаждущего быть покоренным
города моего Тела. И орды кочевников вошли в него с острыми пиками наперевес,
сметая все на своем пути, добираясь до самых потаенных уголков. Они что-то
кричали гортанными голосами, слившимися в один-единственный торжествующий
голос… Это был его голос; отдельные слова, каждое из которых имело свое, иногда
непристойное, значение, вдруг зазвучали музыкой сфер, божественным стихом, –
они подстегивали меня как плеть, заставляли выгибаться тело в ожидании… И когда
наконец густой тягучий поток извергся, он не затушил пожара, он лишь заставил
его разгореться с новой силой.
